очень пополнялись, а больше скучали да домой собирались. А стояли на какой-то станции, людей не видели, доброго не слышали. А потом им и сказали: поезжайте в такой-то город, формироваться будете. Я вам так скажу, по моему мнению: народ у них остался так себе, постарше, да кадровиков больше, которые с первого года сохранились. И полк этот, видно, у командиров хорошим считался, крепким, по-ихнему, генералы его и припрятали на всякий случай, пригодится, мол. И с офицерами у них мирно было, и все. Дали им состав, поехали они, а тут и обнаружилось, вроде как взбунтовались: никуда не хотим ехать, везите нас в наш город. А народ все больше здешний, кадровый, как я сказал. А кто не здешний, те по дороге соскочили, кому куда нужно. Сейчас их человек четыреста. А еще что: офицеры тоже здешние, значит, и думают, все равно ехать, так ехать, ближе к дому. Так и поехали. Начальство железнодорожное, ему что, только с плеч спихнуть. А подъехали к Колотиловке, им и сказали: большевики взяли власть в городе, покажут вам, как это — самовольно. Там-де и Красная гвардия. Я только потом разобрал, откуда такое: пристроилась к ним по дороге тройка офицеров, а главный самый — господин полковник Троицкий.
— Вот в чем дело! — протянул Богатырчук. — Старый знакомый!
Насада вскрикнул:
— Нашелся, значит!
— Вот же: нашелся. И другие, конечно, офицеры. У них, конечно, не столько пороху, сколько страху. А Бессонов, командир ихний, говорят, настоящий царский, только все старался солдатам понравиться. Большевиков боятся, про это и говорить нечего.
— А что же у них полковой комитет делает?
— Какой там полковой комитет? Три шкуры из унтеров, видно — хуторяне здешние, да прапор какой-то, эсер, говорят, а может, и другая какая сволочь. А офицеры там мало чего понимают. Видят, солдаты послушные, погон не срывают, на караул становятся, — ну, думают: за нас. А кроме того, и так размышляют: большевики власть захватили, так это на два дня, и солдатам так объясняют. И в Петрограде уже, говорят, нет большевиков, а генерал Краснов будто. И газету показывали, сами напечатали, что ли, уже не знаю, сам этой газеты не видел.
— Зачем стреляли? — спросил Алеша.
— Со страху стреляли, на всякий случай, эти самые шкуры, да возле них которые. А потом кто-то к ним из города припер на дрезине, сказал: большевики ушли из города. Так вот они и решили: давай еще и пальнем, крепче будет. Это они, когда уже к городу подходили. Паровоз, а перед паровозом две платформы и пушки. Смехота!
Семен Максимович крякнул:
— Так. А в городе как, встречали?
— Кто-то повел их в казармы. Да ни к чему. Вот увидите, к утру никого не останется. Все домой пойдут.
— А может, не все?
— Да может, какой дурак и останется, а то пойдут. По деревням своим.
— Да что ж, офицеры не знают про это? — Богатырчук недоверчиво оглянулся.
— А что же ты думаешь? И не знают. Они думают: вот полк у них, и пулеметов десяток, и пушки. Чем не полк? Россию будут оборонять против народа. А я нарочно задержался: пушки те на платформах набросили. Я нарочно — посмотреть. Оставили караул, только сейчас и караул этот разошелся, кто куда.
44
Это происходило около полуночи, а в два часа ночи Алеша уже был в плену и сидел один в пустой и ободранной комнате бывшей гарнизонной гауптвахты. Гауптвахта стояла рядом с собором, на небольшой круглой площади, обсаженной акациями в несколько рядов. Алеша видел в окно эти акации и белеющую стену старинного здания, называемого в городе штабом. Возле штаба горели фонари. Через каждые две минуты этот вид медленно перекрывался фигурой часового, проходящего мимо окна. На голове у часового была сложная шапка с опущенными крыльями. И эта шапка, и поднятый воротник, и распущенная сзади, без хлястика, шинель, и винтовка без штыка, повешенная на плече ложем кверху, все это даже в неразборчивом силуэте на фоне фонарей штаба производило впечатление беспорядка и тоски.
Тоска была и в душе Алеши — тоска обиды и оскорбления. Как непростительно, глупо, смешно, он оказался просто мальчишкой, хвастливым желторотым мальчишкой! Ему люди доверили святое дело, а у него в ответ на это нашелся только дурацкий легкомысленный задор. Дело оставлено там, в парке, и он выброшен из дела, как ненужный винтик. Если его даже убьют, то без всякой пользы для людей, без всякого смысла. С ощущением, похожим на тошноту, Алеша представил себе, что сейчас думают и чувствуют Богатырчук, Муха, Котляров, Насада, Акимов, Павел и около сотни мужественных и простых людей, которых он так мудро обучал военному делу. При воспоминании об отце у него останавливалось сердце.
Как это произошло? Алеша все не мог опомниться от неизмеримой глупости происшедшего.
После возвращения Степана прошло не более получаса, когда на освещенной улице, ведущей к парку, показались отдельные фигуры. Это были солдаты, некоторые с винтовками, другие без винтовок, но все обязательно с сундуками, или с мешками, или с чемоданами. Они направлялись к большой дороге, ведущей через парк на Кострому и дальше. Там, на старом, широком шляху, хорошо были всем известны большие села: Масловка, Федоровка, Березняки, Олсуфьево, Вятское, Сухарево, а от них пошли дороги и дорожки к деревням и хуторам, к другим селам, и везде ожидали путешественников жены, матери, дети, и везде ожидала их революция, новые поля, отвоеванные у помещиков, новые дни, отвоеванные у истории.
У Насады с Богатырчуком сразу возник спор: можно ли пропускать этих людей на Кострому? Насада выступал как стратег и уверял, что недопустимо в тыл себе пропускать вооруженных людей. Богатырчук лениво поворачивался и улыбался презрительно:
— Очень им нужен твой тыл. Они спят и видят, как бы тебя окружить.
— А зачем они винтовки с собой тащат?
На это отвечал Еремеев:
— В хозяйстве винтовка всегда пригодится.
Семен Максимович сидел на пне и все смотрел на город. Он сказал Насаде:
— Не спорь, командир, пускай проходят: свои люди.
— Да ведь беспорядок, товарищ Теплов!
— Порядок потом наведем. Когда обед варят, всегда бывает беспорядок, а сядут обедать — ничего.
Солдаты подходили, весьма удивляясь военной обстановке в парке, дружески закуривали, охотно сообщали свой дальнейший маршрут и, только уходя, говорили:
— Напрасно беспокоитесь. Что мы, корниловцы, что ли? Мы тоже за товарища Ленина.
— А чего из пушек палили?
— Да это… дурачье… Дураков везде есть довольно.
— Врешь, голубь, офицеры вам на голову сели.
— Да, браток! На что нам офицеры? Всех вам оставляем, пользуйтесь, люди добрые… До свиданья.
Они уходили в глубь парка, а на их место выдвигались на свет новые фигуры. Степану это нравилось.
— Гляди, Насада: говоришь, беспорядок. А штыки у всех спрятаны, ни один не торчит. Из этого народа толк будет.
Эти военные путешественники уничтожили ощущение военной тревоги и опасности. В парке закурили и заговорили громче. Кто-то пробрался на вокзал, оттуда вернулся запыхавшийся, увлеченный:
— Ни души! И пушки! Так и стоят на платформах.
Услышав это, капитан заволновался, зашнырял по парку, подбежал к Алеше:
— Возьмем пушки, чего же волынить!
