— Только смотри, не хулиганить. Мы боремся с религией убеждением и перестройкой жизни, а не хулиганством.
— Да что мы, хулиганы, что ли?
— И вообще нужно, понимаешь, чтобы не оскорблять никого… там как-нибудь так… понимаешь… деликатнее так…
Хотя Акимов делал это распоряжение больше при помощи пальцев, но коммунары его поняли.
— Да, да, это мы понимаем, все будет благополучно.
Но через неделю ко мне пришел попик и просил:
— Нельзя ничего сказать, ваши мальчики ничего такого не делают, только, знаете, все-таки соблазн для верующих, все-таки неудобно. Они, правда, и стараются, боже сохрани, ничего плохого не можем сказать, а все-таки скажите им, чтобы, знаете, не ходили в церковь…
— Хулиганят, значит, понемножку?
— Нет, боже сохрани, боже сохрани, не хулиганят, нет. Ну, а приходят в трусиках, в шапочках этих, как они… а некоторые крестятся, только, знаете, левой рукой креститься и вообще не умеют. И смотрят в разные стороны, не знают, в какую сторону смотреть, повернется, понимаете, то боком к алтарю, то спиной. Ему, конечно, интересно, но все-таки дом молитвы, а мальчики, они же не знают, как это молитва, и благолепие, и все. В алтарь заходят, скромно, конечно, смотрят, ходят, иконы рассматривают, на престоле все наблюдают, неудобно, знаете.
Я успокоил попика, сказал, что мешать ему больше не будут. На собрании коммунаров я объявил:
— Вы, ребята, в церковь все-таки не ходите, поп жалуется.
Ребята обиделись.
— Что? Ничего не было. Кто заходил, не хулиганил, молча пройдет по церкви и домой…
— А кто там из вас крестился левой рукой и зачем понадобилось креститься, что, ты верующий, что ли?
— Так говорили же, чтобы не оскорблять. А кто их знает, как с ними нужно. Там все стоят, потом бах на колени, все крестятся. Ну, и наши думают, чтобы не оскорблять, как умеют, конечно…
— Так вот, не ходите, не надо…
— Да что ж? Мы и не пойдем… А и смешно же там: говорят как-то чудно, и все стоят, и чего стоят? А в этой загородке, как она? Ага — алтарь, там так чисто, ковры, пахнет так… а только, ха-ха-ха-ха, поп там здорово работает, руки вверх так задирает, представляется здорово, ха-ха-ха-ха…
— А ты и в алтаре был?
— Я так зашел, а поп как раз задрал руки и что-то лопочет. Я смотрю и не мешаю ему вовсе, а он говорит: иди, иди, мальчик, не мешай, ну, я и у шел, что мне…
Во второй половине августа начались групповые экскурсии в горы. Собирались по пять-шесть человек, выпрашивали у хозкомиссии хлеба и консервов, на плечи навешивали спортивные винтовки для защиты от «бандитов и медведей» и уходили на несколько дней. Возвращались уставшие о оживленные, рассказывали о чудесных происшествиях, страшных обвалах, ночевках в горах, о медвежьих следах и о заброшенных черкесских садах. Одна из групп привела с собой беспризорного Кольку Шаровского. Колька в горах свой человек, знает тропинки и селения, но готов променять вольную жизнь казака на коммунарский строй… Коммунары исследовали Кольку со всех сторон, а главное, не идиот ли, но восприемники расхваливали его наперебой:
— Грубой пацан. С нами был все время, грамоте знает, разумный пацан, не симулянт, сразу видно…
Колька на собрании держится с достоинством. Он сидит на камне и веточкой похлопывает по голой пятке, то и дело поправляя на голове выцветший измятый картуз.
— А не сорвешься?
— У вас хорошие ребята, не сорвусь…
Приняли и немедленно зачислили в третий взвод. Мне оставалось позвать Ваську, командиру взвода:
— Отведи, пусть Николай Флорович посмотрит, выкупайте и к парикмахеру, вот деньги…
— Есть, а костюмы?
— Трусики у нас найдутся и парусовки, а без парадного обойдется, да он в строй все равно еще не годится.
— Есть, — сказал Камардинов, беря пацана за плечо. — Ну, идем к… а вот и он. Колька, вот тебе работа, а то жалко на тебя смотреть…
Вершнев остановился и в пол-оборота на Ваську:
— Сколько р-р-раз тебе г-г-говорил, не К-к-колька, не К-к-колька…
— Извиняюсь, Николай Флорович…
— Ну, хоть К-к-коля, а то ч-ч-черт з-з-знает…
— Да брось, Колечка, Коленька, осмотри вот пацана новенького, нет ли у него, знаешь, чего такого…
У Кольки Вершнева «кабинет» за штабной палаткой: шкафик со всякой ерундой медицинской, небольшая скамейка, умывальник. Но лечить Кольке некого, и он принужден пробавлять всякой профилактикой: проверяет фрукты, гоняет пацанов за уборкой, придирается к постелям, пытается ограничит купание, а самое важное — мертвый час. Коммунары признают его авторитет, но купание ограничивать и не думают, фрукты лопают немытые, а против мертвого часа уже не возражают. Впрочем, и сам Колька не всегда строго соблюдает капризы науки.
Утром он подходит к Дидоренко и почти плачет:
— Сколько раз я г-г-говорил, что же мне, ж-ж-жаловаться? Никакого внимания, это ч-ч-черт его з-з- знает…
Мы сидим над морем, и вокруг нас, как полагается, ребята.
— Ну, чего ты? Что случилось?
— Опять немытые г-г-груши раздали, сколько я г-говорил?
— Ах, черт, — улыбается Дидоренко виновато, вскакивает, направляется к штабной палатке. Нам слышно, как он разделывает хозкомиссию:
— Душа с вас вон, я вам сколько раз говорил. Опять Колька ругается. Груши мыть перед раздачей если вам лень, так скажите мне, я помою.
— Да на черта их мыть, — оправдывается голос Кравченко, — що воны з базару, чы як? Яка там зараза? Грушы з саду, якого йому нужно биса, тому Кольке. Понимаешь, ничого робыть — груши мый…
Колька, удовлетворенный, скрывается в своем «кабинете». Но через полчаса в лагере гомерический хохот. Слышу голоса Кравченко, Дорохова, Ефименко, Дидоренко, всей хозкомиссии и самого Вершнева. Его тащат ко мне, а он упирается, покрасневший, как пацан, но не смеяться не может. В руках у него начатая груша.
— Ось дывится: доктор, а груши исть не помывши — прямо з ящыка…
Колька крутит головой и оправдывается:
— Т-т-тебе к-к-какое дело. Я, может, п-п-попробовать хочу: в-в-вредно или не в-в-вредно?
— Наложить на него два наряда, наложить, Антон Семенович.
Я шутя говорю:
— Конечно, два наряда.
— Есть, — салютует Колька недоеденной грушей и вырывается из объятий хозкомиссии.
Дня через два я вижу Кольку с метлой у клубной палатки.
— Что ты здесь делаешь?
— Два наряда за ним, — серьезно говорит командир Красная.
— Это з-за два наряда с-с-считается? — спрашивает Колька придирчиво . . . . . . . . . .
21. В Харьков
