получили аудиенцию. Мария Кондратьевна быстро с нами покончила, рассеянно посмотрела вокруг и заинтересовалась:
— Куда это мебель вынесли, интересно? Оставили мне пустой кабинет.
— Это в один детский сад, — произнес серьезно Калина Иванович, отвалившийся на спинку стула.
Только через два дня каким-то чудом выяснилось, что мебель была вывезена с разрешения Калины Ивановича.
Нас приглашали в наробраз, но мы не поехали. Калина Иванович сказал:
— Буду я там из-за каких-то стульев ездить! Мало у меня своих болячек?
Вот по всем этим причинам Калина Иванович чувствовал себя несколько смущенным.
— Доброе дело сделали. Что ж тут такого?
— Как же вам не стыдно? Какое вы имели право разрешать?
Калина Иванович любезно повернулся на стуле:
— Я имею право все разрешать, и всякий человек. Вот я вам сейчас разрешаю купить себе имение, разрешаю — и все. Покупайте. А если хотите, можете и даром взять, тоже разрешаю.
— Но ведь и я могу разрешить, — Мария Кондратьевна оглянулась, — скажем, вывезти все эти табуретки и столы?
— Можете.
— Ну и что? — смущенно продолжала настаивать Мария Кондратьевна.
— Ну и ничего.
— Ну так как же? Возьмут и вывезут?
— Кто вывезеть?
— Кто-нибудь.
— Хэ-хэ-хэ, нехай вывезеть — интересно будет посмотреть, какой он сам отседова поедеть?
— Он не поедет, а его повезут, — сказал, улыбаясь, Задоров, давно уже стоявший за спиной Марии Кондратьевны. Мария Кондратьевна покраснела, посмотрела снизу на Задорова и неловко спросила:
— Вы думаете?
Задоров открыл все зубы:
— Да, мне так кажется.
— Разбойничья какая-то философия, — сказала Мария Кондратьевна. — Так вы воспитываете ваших воспитанников? — строго обратилась она ко мне.
— Приблизительно так…
— Какое же это воспитание? Мебель растащили из кабинета, что это такое, а? Кого вы воспитываете? Значит, если плохо лежит, бери, да?
Нас слушала группа колонистов, и на их физиономиях был написан самый живой интерес к завязавшейся беседе. Мария Кондратьевна горячилась, в ее тоне я различал хорошо скрываемые неприязненные нотки. Продолжать спор в таком направлении мне не хотелось. Я сказал миролюбиво:
— Давайте по этому вопросу когда-нибудь поговорим основательно, ведь вопрос все-таки сложный. Но Мария Кондратьевна не уступала:
— Да какой тут сложный вопрос! Очень просто: у вас кулацкое воспитание.
Калина Иванович понял серьезность ее раздражения и подсел к ней ближе.
— Вы не сердитесь на меня, на старика, а только нельзя так говорить: кулацкое. У нас воспитания совецькая. Я, конечно, пошутив, думав, тут же и хозяйка сидит, посмеется, да и все, а может, и обратить внимание, что вот у детишек стульев нету. А хозяйка плохая: из-под носа у нее вынесли мебель, а она теперь виноватых шукает: кулацькая воспитания…
— Значит, и ваши воспитанники будут так делать? — уже слабо защищалась Мария Кондратьевна.
— И пущай себе делають…
— Для чего?
— А вот, чтобы плохих хозяев учить.
Из-за толпы колонистов выступил Карабанов и протянул Марии Кондратьевне палочку, на которую был привязан белоснежный носовой платок, — сегодня их выдали колонистам по случаю праздника.
— Ось, подымайте белый флаг, Мария Кондратьевна и сдавайтесь скорийше.
Мария Кондратьевна вдруг засмеялась, и заблестели у нее глаза:
— Сдаюсь, сдаюсь, нет у вас кулацкого воспитания, никто меня не обмошенничал, сдаюсь, дамсоцвос сдается!
Ночью, когда в чужом кожухе вылез я из суфлерской будки, в опустевшем зале сидела Мария Кондратьевна и внимательно наблюдала за последними движениями колонистов. За сценой высокий дискант Тоськи Соловьева требовал:
— Семен, Семен, а костюм ты сдал? Сдавай костюм, а потом уходи.
Ему отвечал голос Карабанова:
— Тосечка, красавец, чи тебе повылазило: я же играл Сатина.
— Ах, Сатина! Ну тогда оставь себе на память.
На краю сцены стоит Волохов и кричит в темноту:
— Галатенко, так не годится, печку надо потушить!
— Та она и сама потухнет, — отвечает сонным хрипом Галатенко.
— А я тебе говорю: потуши. Слышал приказ: не оставлять печек.
— Приказ, приказ! — бурчит Галатенко. — Потушу…
На сцене группа колонистов разбирает ночлежные нары, и кто-то мурлычет: «Солнце всходит и заходит».
— Доски эти в столярную завтра, — напоминает Митька Жевелий и вдруг орет: — Антон! А, Антон!
Из-за кулис отвечает Братченко:
— Агов, а чего ты, как ишак?
— Подводу дашь завтра?
— Та дам.
— И коня?
— А сами не довезете?
— Не хватит силы.
— А разве тебе мало овса дают?
— Мало.
— Приходи, я дам.
Я подхожу к Марии Кондратьевне.
— Вы где ночуете?
— Я вот жду Лидочку. Она разгримируется и проводит меня к себе… Скажите, Антон Семенович, у вас такие милые колонисты, но ведь это так тяжело: сейчас очень поздно, они еще работают, а устали как, воображаю! Неужели им нельзя дать чего-нибудь поесть? Хотя бы тем, которые работали.
— Работали все, на всех нечего дать.
— Ну а вы сами, вот ваши педагоги сегодня и играли, и интересно все — почему бы вам не собраться, посидеть, поговорить, ну и… закусить. Почему?
— Вставать в шесть часов, Мария Кондратьевна.
— Только потому?
— Видите ли, в чем дело, — сказал я этой милой, доброй женщине, наша жизнь гораздо более суровая, чем кажется. Гораздо суровее.
Мария Кондратьевна задумалась. Со сцены спрыгнула Лидочка и сказала:
— Сегодня хороший спектакль, правда?
