к тому же, уже перевели его.
— Так как же… надо же получить премию.
— Я бы вот этого маленького взяла, Семен Иванович. Вот этого.
Семен Иванович посмотрел на копошащееся в соломе розовое существо, пожал плечом:
— Хорошо… Я скажу.
Главный бухгалтер стоял перед столом директора и застенчиво говорил:
— Как же она может взять маленького, если акт составлен маем месяцем, а сейчас август месяц? Это невозможно будет провести.
Директор встал за столом, приблизил свой ежик к подслеповатым глазам главного бухгалтера и прошипел:
— Знаете что? Черт бы вас побрал! Переделайте май на август! Поняли?
Главный бухгалтер прошептал, удаляясь:
— Попробуем.
Доктор
Давно-давно, еще в начале непа, его, Ваську Корнеева, привел в колонию милиционер. Васька шествовал рядом с милиционером, засунув руки в карманы, с пренебрежением оглядывался на придорожные бурьяны. С таким же пренебрежением он потом стоял перед моим столом и руки все держал в карманах. Я в то время был еще неопытен и в глубине души побаивался Васькиного хмурого недружелюбия. Начал с формального вопроса:
— Сколько тебе лет?
Васька прохрипел в сторону:
— Шишнадцать…
Все же меня обижало его обращение, и я спросил:
— Чего ты задаешься, Корнеев? Чего ты куражишься?
Васька повел плечом, но его голубой глаз осторожно наладился, чтобы рассмотреть меня. Рассмотрел и снова в сторону:
— Ничего я не задаюсь…
— Ты знаешь, куда пришел?
— Пришел! Не пришел, а привели. Ну и пусть!
— А ты куда хочешь?
— Хочешь? Я три года с Красной Армией ходил…
— Врешь!
Он вдруг подарил меня настоящим активным вниманием, даже одну руку из кармана вынул:
— Не вру! Врешь! Ну не три года, а все равно… В Перекопе был. Били буржуев…
— А ты, выходит, трудящийся?
— А чего я буду трудящийся? С какой такой стати? Досадно… конечно…
— Ты это… с досады в магазин залез?
Васька не ответил на вопрос, последний раз махнул пренебрежительно рукой и засунул ее в карман. Я из последних сил зарядил себя «педагогическим подходом»:
— Оставайся у нас в колонии. Сделаешься настоящим трудящимся… образование получишь.
— Слышал, — перебил меня Васька. В его речи было не столько голоса, сколько блатного профессионального ларингита. — Слышал. Все уговаривают: трудися, трудися. А почему буржуев никто не уговаривает?
Он отворачивался, надувался. Вообще «обмануть» его было трудно. Я тоже «надулся»:
— Тоже — философ! Посидишь в допре несколько раз, опомнишься. Никто тебе не позволит по магазинам…
Он неожиданно размяк, грустно задумался.
— Это, конечно, в допре не мед, и на воле не мед, а только зло берет, товарищ заведующий: не успел, понимаешь, родиться, на тебе — несчастная судьба!
Васька жалостливо морщил лицо и колотил грязным кулаком по груди, прикрытой полуистлевшей, некогда розовой тканью. Я смотрел на него без особенного восхищения: привык уже к таким романтическим декламациям. Все-таки я повторил приглашение:
— Оставайся в колонии, Корнеев.
— Оставайся! А чего я здесь буду отдуваться? До чего вы меня доведете, товарищ заведующий? Вы меня доведете: буду я сапожником. Или, к примеру, кузнецом… Это тоже не мед, товарищ заведующий!
Собственно говоря, этот Корнеев попадал не в бровь, а прямо в глаз. В колонии действительно не было никакого меда, это обстоятельство меня самого давно удручало.
И, кроме того, совершенно верно: я мог предложить только сапожную мастерскую и кузницу. Но неприлично было уступить первому философу с улицы:
— Советская власть буржуям ходу не даст. А до чего я тебя доведу? Образование получишь.
— И что с того, товарищ заведующий? Что с того образования? Бумажки переписывать?
Я ответил несмело, отражая в словах мою легкомысленную педагогическую мечту:
— Доктором будешь!
Васька доверчиво захохотал, размахивая руками, вообще веселился.
— Доктором! Эх, и сказанули, товарищ заведующий! Вы еще скажете: ученым будешь! Думаете: он дурак, поверит, красть перестанет.
Он ушел от меня с веселым, оживленным лицом, высокомерно посмеиваясь над моей простодушной наивностью.
Прожил в колонии недолго, всего около двух месяцев. Работал плохо, лениво. Лопата или топор в его руках казались сиротливыми, оскорбленными вещами, и с началом рабочего усилия всегда рождалось в его лице скучное отвращение. К воспитателям он относился с холодным презрением, а ко мне — с презрением веселым:
— Здравствуйте, товарищ заведующий. Вот смотрите: на доктора выхожу! А, чтоб вас…
А потом наступило утро, когда он исчез, и вместе с ним исчезло почти все инструментальное оборудование кузницы: молотки, гладилки, метчики, клуппы. Так обидно нам было за нашу и без того бедную кузницу, что не оставалось у нас свободной души пожалеть о пропавшем человеке Ваське Корнееве. Старший инструктор пришел ко мне серый и похудевший, дергал закопченный ус:
— Увольнения прошу. Если бы он знал, подлец, как эти метчики добываются…
Это было в июле. А в августе снова привели Ваську Корнеева. Когда ушел милиционер, Васька стал перед столом и уже приготовил обиженно-пренебрежительную рожу, но он ошибся: теперь в моей душе и капельки не осталось «педагогического подхода» и не боялся я Васькиной хмурости.
— Можешь уходить на все четыре стороны. Пожалуйста!
Я широко открыл дверь кабинета, выводящую прямо во двор.
Его голубые глаза трепетно ожили, он глянул на меня с испуганным удивлением.
— Уходи, — повторил я, — уходи!
Он протянул вперед подставленную ковшиком просительную руку:
— Товарищ заведующий! Куда же я пойду?
— Куда хочешь!
На его лице, как и тогда, заиграли блатняцкие жалобные мускулы, кулак приблизился к груди.
— Как же это можно… человека… на все четыре стороны? Пропадать, значит? Да? Пропадать?
У меня не было к нему никакой жалости:
— Пропадай! Какой ты человек? Распелся тогда: буржуи его обидели! А потом взял и обокрал товарищей! Какой ты человек? Нечего жалобную рожу корчить, иди к чертям! На волю! Пожалуйста!
