стучали жестянщики, арматурщики. Ваня подходил к ним, прислонялся на притолоке — и, постояв, уходил. У всех них был инструмент, у него инструмента не было, и выхода из этого положения он не мог найти!
На другой день после знакомства с бабушкой Ваня остаток хлеба тоже поделил на две части, хотя это было трудно сделать. Но впереди все было очень неопределенно, и Ваня не хотел снова два дня голодать.
(3) — Ты далеко едешь, пацан?
— Я? Я никуда не еду. Я здесь живу, в этом городе.
— Здесь живешь? А как же так у тебя затруднение с деньгами вышло?
— Вышло так… Ночевать негде. А сегодня дождь.
— Это не годится: ночевать негде и денег нет. Это называется прорыв на всех фронтах. Ты, брат, иди в колонию.
— Я поеду в колонию Первого мая.
— А? Ты знаешь колонию? У меня брат там.
— В колонии Первого мая?
— В колонии Первого мая.
Ваня горячо обиделся. Оказывается, все-таки есть на свете колония Первого мая, и вот перед ним сидит живой человек — брат! Ваня вскрикнул и затаращил возмущенные глазенки:
— Так не отправляют, понимаете! Я и в комонес ходил, и в этот, как его… спон. Не отправляют — и все!
Красноармеец рассмеялся, как смеются люди, увидевшие подтверждение своих догадок:
— Правильно говоришь: комонес и спон! И я там бывал…
Он обратился к товарищу:
— Неделю ходил. Как меня взяли в Красную Армию, братишка у меня — двенадцать лет, вот такой самый. Куда девать? Надо пристроить. Туда-сюда. Говорят, хорошая колония Первого мая. Иди в колонию. Пошел я. Целую неделю ходил. Не сочувствуют мне, толкую свое. А потом в спон. Ну, там взяли брата, отправили, где-то такой детский дом. Воробьевский какой-то. Думаю, устроил все-таки. А в полку получаю от Петьки одно письмо, другое письмо, третье. Пишет мне все по одной форме: не буду здесь жить, не хочу. И скучно, и пища плохая, и наряд плохой, и воспитатели у них какие-то не такие… Я ему пишу: держись, браток, держись. А он мне свое. А потом получаю письмо от заведующего. Так и написано: ваш брат Петька Кравчук — дезорганизатор, оскорбляет всех, курит, на уроки какие-то веревки носит. Что такое? Какие, думаю, веревки. Сколько я с ним жил, никаких веревок не было, а тут веревки. Я ему написал про эти веревки и про оскорбление, строго так написал. Да. Ответа долго не получал. А потом мне Петька и написал: меня, как дезорганизатора, отправили в колонию Первого мая, теперь я живу здесь, и ты не беспокойся. А потом, как начал писать, как начал, вижу, выходит мой Петька на дорогу. А теперь вот приехал в командировку, пошел к нему, посмотрел — советская жизнь! Строго у них, очень строго, прямо по ниточке ходят, а молодцы народ! Петька что, тринадцать исполнилось, а он уже все понимает, и знаешь, так… цену себе знает. Говорит мотористом буду, мотористом, не иначе. И будет!
Красноармеец закончил рассказ, посмотрел на Ваню, глаза у него щурились. Ваня сказал с решительной мечтой:
— Я пойду… в колонию Первого мая.
— Ты, добивайся, брат, добивайся. Если захочешь, добьешься…
(1) Но однажды и Ванда разговорилась с Олей. Они сидели в парке на скамье. Ванда спросила:
— Эти девочки, которые в колонии живут, они откуда?
— А девочки у нас из разных мест.
— А почему они здесь живут?
— Тоже по-разному… Вот у Клавы давно родители умерли, а у меня есть и отец и мать. Только отец больше не работает, а мать похлопотала, меня сюда и приняли.
— А такие девочки… беспризорные есть?
— Наверное, есть.
— А разве ты не знаешь?
— Я не знаю. Да у нас никто не знает.
— А как же так?
Ольга удивленно посмотрела на свою подшефную:
— Тебе разве не все равно?
— Конечно, интересно.
— А мы даже и не думаем об этом. И некогда думать. То то, то другое, всегда некогда. А зачем про это думать, разве не все равно? И мальчишки тоже. К некоторым родители приезжают, а то письма получают, а есть и такие, которые не получают. А только мы этим не интересуемся. И Алексей Степанович говорит, не нужно на это время тратить.
— А может, я — беспризорная?
— Ну, так что?
— Может, я на улице жила?
— На улице? У нас девочки не живут на улице. Мальчики бывают, если очень балованные. А девочки нет. Если у кого родители умрут, так сейчас же в колонию.
— А я знаю, что есть: просто девочки и живут на улице.
— Может быть, и есть. Только все равно. Поживет немного, а потом, все равно, в колонию. И те — колонистки, и те — колонистки.
Так Ванда ничего нового и не узнала в этом разговоре.
(2) Каждый день начинался щедро, и казалось, лучше этого дня еще не бывало дней. А потом выходило, что день этот обыкновенный, но это было вовсе не хуже, потому что и обыкновенное было прекрасно.
Зима уже тем хороша, что впереди стоит весна, а ничто так не украшает человеческую жизнь, как перспектива впереди. А у колонистов впереди была не только весна. Как это трудно посчитать, что стоит впереди у колонистов! Они и не считали, но видели и дали, и горизонты, и уходящие к горизонтам пути, украшенные радостью. А каждый день, как будто из лесу, к ним выбегали надоедливые мелочи и неприятности, привередливые, цепкие пустяки. Толпа всей этой дребедени до самого вечера суматошилась перед глазами колонистов, лезла в глаза, набивалась в уши, кричала и вопила о своем сегодняшнем важном значении. Лопались пасы, желтым дымом задыхалась литейная, плохой бракованный лес раздражающими занозами и сучками поперек горла становился в машинном отделении, лишней копейкой, которую нельзя было истратить, просачивалась во все дневные щели нужда. Это была нужда особенная, трудная.
(1) Март подходил к концу, но снегу было много, и каток работал по вечерам, как в январе. А по выходным дням колонисты становились на лыжи, бродили далеко в лесу. Полюбил лыжи и Рыжиков. Его дела здорово поправились в колонии, только со стороны четвертой бригады он встречал упорное недоверие.
После истории с «Дюбеком» Рыжиков стал присматриваться к пацанам и везде встречал их настороженные взгляды. Ваня Гальченко и Бегунок, безусловно, были главарями этой группы. Сначала Рыжиков думал, что все это дело затевается Чернявиным, но Чернявин делал такой вид, как будто он Рыжиковым совершенно не интересуется. За зиму только два раза Рыжиков имел с ним маленькие столкновения, но в них ничего не было: Игорь, по своей привычке, показал себя защитником обиженных.
(2) Шесть дней колонисты не могли опомниться, а на седьмой день привезли палатки. Шесть дней и Захаров без улыбки не проходил по колонии, и все встречали его особенно приветливым салютом и огненными взглядами.
«Старики» хорошо знали, что в это время Захаров не прощает самого маленького проступка, такой уж
