Рыжиков остановился на мокрой тряпке, докуривал папиросу, часто затягиваясь. Лену он не замечал.
— Здесь нельзя курить, — сказала громко Лена.
Рыжиков не спеша рассмотрел Лену, пустил ей в лицо струйку дыма.
Лена прикрикнула на него:
— Ты чего хулиганишь? Здесь нельзя курить, тебе говорю.
Рыжиков с неспешной развязностью повернулся к Игорю:
— Вот такие они все! Легавые!
Он сплюнул с досадой.
Лена вздрогнула так, что весь ее парадный костюм пришел в движение, и сказала тоном приказа:
— Вытри!
— Что?
Лена показала пальцем:
— Вытри! Ты зачем плюнул? Вытри!
Рыжиков усмехнулся, повернулся к ней боком и вдруг провел рукой по ее лицу снизу вверх:
— Закройся, юбка!
Лена крепко сжала губы и с неожиданной силой толкнула его своей винтовкой. Рыжиков рассвирепел:
— Ах! Ты так?
Игорь схватил его за плечо, повернул круто:
— Эй!
— Ты тоже легавый?
— Не тронь девчонку!
— А чего она прямо в живот, сволочь!
Лена отбежала к лестнице, крикнула звонко:
— Как твоя фамилия? Говори, как твоя фамилия?
На площадке лестницы у зеркала показалась Клава Каширина — дежурный бригадир. Лена приставила винтовку к плечу. Рыжиков тронул Игоря локтем:
— Идем, начальство ползет.
Он сказал Лене, уходя на двор:
— Я тебе еще задеру юбку.
Они вышли из здания.
Спустившись вниз, Клава вопросительно посмотрела на Лену. Лена одной рукой молча вытерла слезы, не оставляя положения «смирно».
9. Юридический случай
Они разговаривали в парке. Рыжиков, Руслан и Игорь.
— Ты это зря девчонку тронул, — говорил Руслан.
— А что? Всякая мразь — начальство?
— Тебя сегодня вызовут на общем собрании.
— Ну и что?
— Выведут на середину.
— Пускай попробуют.
— Выведут.
— Посмотрим.
По Рыжикову было видно, что он на середину, пожалуй, и не выйдет. Игорю это нравилось.
— А это интересно: не выйдешь?
— Сдохну, а не выйду.
— Это здорово! Вот будет потеха!
Рыжиков до вечера ходил по колонии с видом независимым. Случай в вестибюле уже не был секретом, на Рыжикова посматривали с некоторым интересом, но разобрать было трудно, что это за интерес.
Общее собрание открылось в восемь часов, после ужина. В тихом клубе на бесконечном диване все колонисты не умещались, хотя и сидели тесно. На коврике вокруг бюста Сталина и на ступеньках помоста гнездами расположились малыши, на весь зал блестели их голые колени. Девочки заняли один из тихих углов клуба, но отдельные их группки были и среди мальчиков.
Малыши на помосте оставили небольшое место для ораторов. Председатель, Виктор Торский, сидит на самой верхней ступеньке, спиной опираясь на мраморный пьедестал, малыши и председателя облепили, как мухи. На краю помоста стоит Соломон Давидович и держит речь:
— Я очень хорошо понимаю, что трусики шить — не большая приятность. Но зато трусики приятно надеть, особенно на курорте, а вы этого, товарищи, не учитываете. А если вы здесь не захотите шить трусики, и другие не захотят, и никто не захочет, — так кто же будет шить трусики? И везде так. Вы спрашивали каменщиков, когда они строили для вас дом? Вы ничего не спрашивали. А может, вы спрашивали кровельщиков или плотников? А кто вам печет хлеб, так вы тоже не спрашивали, приятно им или, может, неприятно. А вы сидите и считаете: вот мы колония Первого мая, так мы такие хорошие, лучше всех, мы не желаем шить трусики и не желаем делать масленок и театральную мебель, а мы желаем шить какие-нибудь фраки и делать швейные машины и какую-нибудь мебель рококо или Людовика Семнадцатого. За обедом вы едите мясо, а это мясо ходило на четырех ногах, с хвостом и ело траву, и такие самые мальчики и девочки за ним смотрят и вовсе не называются колонистами-первомайцами, а называются просто пастухами. Так все довольны, а только вы недовольны: у вас паркет, цветы, школа, музыка, кино, четыре таких цеха, а вам все мало, вам подавай заграничное оборудование по последнему слову техники, и вы будете делать паровозы и аэропланы, а может, блюминги, которые не дают вам покоя. Пускай из вас кто встанет и скажет, что я говорю неправильно. Я хотел бы посмотреть, как он это скажет.
Сохраняя на лице задорную, расплывшуюся чуть не до самого затылка улыбку, Соломон Давидович сошел с помоста и уселся на диване, где пацаны ревниво сохраняли для него место. Но, усевшись и сложив на большом животе руки, он еще раз обвел взглядом собрание и увидел улыбки колонистов, то недоверчивые, то смущенные, то задорно-убежденные. И Соломон Давидович сказал Захарову, сидящему неподалеку от него на том же диване:
— Что ты скажешь? Они все-таки по-своему думают.
Захаров загадочно улыбнулся и показал глазами на очередного оратора.
К помосту вышел Санчо Зорин и еще не начал говорить, а уже занес кулак.
— Соломон Давидович! До чего хитрый! Каждый день девчата делают тысячу трусиков, прибыли тридцать рублей в день. А в месяц девятьсот рублей, а в год десять тысяч. Так это ничего. А как девчата захотели кройке поучиться, так он сейчас и каменщиков вспомнил, и пастухов, и паровозы. А мы что? Разве мы говорим? Мы очень благодарны каменщикам. А что касается пастухов, так при социалистическом хозяйстве много пастухов не нужно, а будет стойловое кормление. А если вы хотите знать, так я и сам был пастухом, что ж, тоже работа, только у кулака, конечно. А теперь я столяр и хочу быть ученым и буду — вот увидите. Так что? При Советской власти — каждый может! И паровозы может строить, и блюминги. Теперь нет такого, что вот ты пастух, так и издохнешь возле коров. Попас, попас немного, а потом и в вуз. Видите, как? И поэтому я предлагаю: если девочки хотят — взять им инструктора, чтобы кройку показывал. А может, им пригодится? А только меня удивляет, почему это девчата все за швейную мастерскую держатся. И очень одобряю, хвалю прямо: новенькая к нам приехала, Ванда Стадницкая. Она в сборочном цехе. Молодец, прямо молодец, она и комсомольцам покажет, как нужно работать, даром что еще не умеют.
Ванда спряталась в гуще пятой бригады и лицо пристроила за чьим-то плечом, чтобы общее собрание не увидело ее румянца.
С другой стороны зала Чернявин и Руслан на диване, а впереди них на стуле веселым героем уселся
