молодежи по неуважительной причине опаздывал к обеду и приходил тогда, когда все, во главе с командиром полка, уже сидели за столом, рекомендовалось проникать в зал через бильярдную дверь, т. к. с командирского места эту дверь можно было видеть только повернувшись на 90 градусов.
На ширине бильярдной комнаты, небольшая часть зала отделялась от главной части сквозной перегородкой из балок, которая шла поверху, на высоте приблизительно метров 4–5, и спускалась в краям. Этой верхней перегородкой весь зал как бы разделялся вдоль на две неравные части, узкая — односветная и широкая — двухсветная. Стекла окон в узкой части были разноцветные, с рисунками, что при закате солнца давало всему залу необыкновенно красивое освещение.
В узкой части зала, вдоль цветных окон, стоял длинный закусочный стол, а параллельно ему, в главной части — большой обеденный стол, загибавшийся углом вдоль противоположной от входа стены. По середине шедшей поверху сквозной переборки из желтых лакированных балок, как раз над серединой обеденного стола, висел большой масляный портрет Петра Великого, родной брат того, который висел в зимнем Собрании. Никаких других портретов, а тем более картин, в большом зале не было. Те же портреты царя и царицы висели в читальной. Под портретом Петра, по самой середине стола, лицом к терассе, было место командира полка. Насупротив его, липом к цветным окнам сидел старший полковник. Направо и налево от них садились по старшинству полковники и капитаны. На конце, загибавшемся под углом, сидела молодежь. В зале в стене против Петра, как раз посередине двойные стеклянные двери вели на очень большую, почти такой же величины, как зал, крытую полукруглую террасу, выходившую в сад. В хорошую погоду на этой террасе почти всегда ужинали и очень часто обедали.
В противоположной от читальной стене двойные двери вели в корридор, откуда налево было большое помещение буфета, а направо, выходившая окнами в сад, маленькая столовая для вольноопределяющихся, кладовая, большая умывальная комната и уборная. Корридор выходил на заднее крыльцо, откуда асфальтовая дорожка вела в кухню, помещавшуюся в отдельном домике, немного позади главного здания.
Над дверью, ведшей в корридор и в буфет, во втором этаже, помещались полуоткрытые хоры, отделявшиеся от зала массивной деревянной решеткой. В парадных случаях на хорах располагался хор музыки. Посередине хор в зал выступал маленький балкончик, как бы нарочно сделанный для оратора или проповедника. Но если таковые и имелись, то были в полку без надобности; единственное лицо, которое стояло иногда на балкончике, и то спиною к залу, был дирижер, ст. музыкант Матвеев.
В лагерях электричества не полагалось. Освещать солдатские палатки электричеством, было бы, приблизительно, так же неуместно, как провести туда воду. Не было электричества и в Собранья. В первую половину лета по вечерам было настолько светло (белые ночи), что вообще никакого освещения не нужно было. А с половины июля во время ужинов в зале на столе зажигали свечи в бронзовых канделябрах, что в большом, высоком и темном зале было очень красиво. Когда в это время года ужинали на терассе, то на стол ставили свечи с колпаками, что на фоне темного сада было также очень, красиво. Во время же больших обедов в зале зажигали керосино-кадильные фонари, которые слегка шипели, давали избыток белого пронзительного света и были достаточно безобразны. Помню, что когда их в первый раз повесили и зажгли, то председатель Распорядительного комитета Н. М. Лялин, человек хозяйственный, но вкусом не отличавшийся, был своим нововведением очень горд. Большинство же считало, что с этими фонарями наш прелестный обеденный зал стал весьма походить на цирк или на манеж. Но с Н. М. Лялиным спорить было трудно. Все равно сделает по своему.
Ход во второй этаж шел из передней. Туда вела отлогая широкая, с площадкой и поворотом лестница, с массивными перилами, как и все в Собрании, светло-желтого полированного дерева. В передней части верхнего этажа, над передней и над читальней, было два кабинета с мягкой мебелью, оба с балконами. Балкон кабинета, где стояло пианино, был прямо над подъездом. Балкон другого — выходил в сад. Из кабинета над читальней, открытая галлерея вела в две отдельные комнаты, приходившиеся над задней частью Собрания. В первой из них жил хозяин Собрания — офицер, а во второй вольнонаемный буфетчик.
Собранская терасса выходила в сад, который был довольно велик и подходил вплотную к шоссе, идущее из Царского Села в Красное. У самого шоссе стояла старая беседка, но, насколько помню, никто там никогда не сидел. В глубине сада была теннисная площадка, но содержалась она плохо и вследствие этого почти никто в теннис не играл, хотя из молодежи были хорошие игроки. Сбоку от тенниса был гимнастический городок, с лестницей, трапецией и кольцами. Тут же стояли параллельные брусья. За теннисной площадкой и гимнастикой был устроен кегельбан. Он был в хорошем состоянии, но, насколько помню, за всю мою лагерную службу офицеры играли в кегли раза два или три.
Иван Андреевич Литовёт
Человек неопределенного возраста, можно дать и 40 и 60. Высокий, лысоватый, еще довольно стройный, но уже сильно сел на ноги. Лицо темное, частью от природы, частью от скудного употребления мыла. Вид мрачный. Не разговаривает, а бурчит. Если начнешь с ним шутить, что-нибудь буркнет и уходит и только в самых исключительных случаях улыбнется застенчивой, детской улыбкой.
Одет всегда одинаково: довольно грязноватые воротничек и манишка, блестящий от долгого ношения фрак, старые огромные штиблеты на мягкой подошве и нитяные перчатки, которые когда-то были белыми.
Молодые офицеры называют его на «Вы», старшие — на «Ты».
Как-то при мне один из полковников, в виде дружеского совета, сказал ему:
— Литовёт, Ты бы в баню сходил!
— Я был, — буркнул тот.
— Когда?
— Прошлый месяц. В субботу опять пойду!
И на разбитых ногах, лакейской рысцой побежал дальше.
Литовёт единственный вольнонаемный статский лакей в Офицерском Собрании. Раньше их было, кажется, больше. Когда я вышел в Полк, в 1905 году, был еще один, Григорий, но тот вскоре куда-то исчез.
Не знаю точно, сколько времени служил в Собрании Литовёт, но что-то очень долго, во всяком случае не меньше двадцати лет.
Был он холост, жил и спал в комнате при буфете, и никакой частной жизни, по-видимому, не имел.
Всего раз, помню, видел я его не в Собраньи. В побуревшем пальто и порыжелом котелке, он, как-то раз, прошмыгнул мимо меня по тротуару на Загородном и сконфуженно раскланялся, точно ему было неловко, что знакомый человек встретил его в таком неподобающем месте, как улица.
Дела у Литовёта было не так уже много. В обыкновенные дни от 12 до 1 ч. подать; вместе с другими, завтрак человекам 30-ти, а около 7 часов вечера, обед человекам 7 или 8. Вот и все. Вся чистка и уборка лежала на молодых расторопных «собранских», которые все до военной службы работали по лакейской части, кто в ресторанах, кто в частных домах. Все эти «собранские» относились к старику с почтением и, если бы только он хотел, он мог бы вообще ничего не делать. Но старик был трудолюбив. Всегда, бывало, что-нибудь перетирает или начищает. А во время завтрака случалось, бывало вырвет блюдо у какого- нибудь белорубашечного вестового, буркнет:
— Оставь, сам подам! — и несет.
Если несколько офицеров засидятся в Собрании до полуночи и за полночь, прислуживает им непременно сам Литовёт. Бывало, говорят ему:
— Литовёт, идите Вы спать, ведь есть же дежурный!
Буркнет:
— Я не устал! — И все-равно не ляжет, пока последний не уйдет и не потушат огни.
Кроме профессиональной амбиции и усердия, была этому и еще одна тайная причина. Литовёт любил выпить и превыше всего ценил шампанское. А так как после долгого «сиденья» в стаканах всегда
