потому что они правы.
– Все? – проиронизировала над его очевидной нелогичностью она.
– Все, – с тем же пугающим хладнокровием, что вчера Димка, ответил он. – Отец прав, потому что его лишили будущего. Антон прав, потому что его лишили прошлого. А не подрались они потому, что и прошлое, и настоящее, и будущее у них одно на двоих, даже если они этого не понимают. Одно на всех. Даже если мы все пока еще этого не понимаем.
– Лишили, говоришь? – кипятилась Ира. – Очень .удобно на чужого дядю все сваливать. Что же мы за люди такие? Чуть что плохо – кто-нибудь виноват, но только не мы сами. Собственного прошлого, настоящего и будущего и то мы не по собственной глупости лишились, а нас, видите ли, лишили! Так можно и Димку оправдать за его пещерную ненависть.
– Можно и Димку оправдать. Ему выбора не оставили – либо защищайся как можешь, либо тебе башку открутят и скажут, что так по закону полагается. Тебе же не придет в голову народ, проигравший войну, назвать глупым и никчемным. Да, побеждены, да, враг оказался сильнее, но ведь это не навсегда!
– Ага, вот и до врагов добрались. Ты что же, серьезно веришь в каких-то злоумышленников, которые спят и видят разваленную Россию? Это же детский сад какой-то думать, что где-нибудь в бункере сидят глубоко законспирированные дяди и строят планы, как добить Россию.
Вот уж от тебя не ожидала такого бреда!
– А я от тебя, извини, конечно, глупости такой не ожидал. Как с луны свалилась. Враги ей, видите ли, удивительны, а то, что нас откровенно грабят, что используют в качестве сточной канавы своих зеленых бумажек, чтоб их перегретая экономика не лопнула, что стариков унизили, детей оболванили, а остальных за быдло держат, ей не удивительно.
– Значит, враги во всем виноваты?
– Ну мы же не унтер-офицерская вдова, чтоб самим себя сечь. Мы все-таки целый народ. Большой, иногда инертный, больше, чем нужно, терпеливый, но народ, который у себя дома. И вся наша проблема заключается только в том, чтобы поставить на место зарвавшихся гостей и жить так, как сами хотим, понимаешь, сами.
– Но ведь эта дорожка может далеко завести, к фашизму, например.
– А ты меня «измами» не пугай. Фашизм, коммунизм, капитализм, демократия – это все слова и ничего больше. Я инженер и «измов» этих не понимаю. Только реальность. А в реальности существуем мы с тобой, и сидим мы с тобой на этой лавке, и вот эта земля у нас под ногами, в которой наши предки лежат. И хоть убей, не могу я понять, почему мне должно быть стыдно, что я русский.
– Но ты же сам только что рассказывал, как думал, что еврей – это ругательство. Каково это было твоему Борису Иммануиловичу? Хотя бы за это тебе должно быть стыдно.
– Ничего я никому не должен. А Борису Иммануиловичу это детей любить не мешало. И его за это весь город любил и уважал. Он и на демонстрациях поэтому не шел со всеми, а стоял на тротуаре и смотрел, а его ученики, которых за сорок лет чуть ли не полгорода набралось, обязательно к нему подходили, поздравляли, благодарили, вспоминали. Да и так не забывали его, что ни день, кто-нибудь заглянет, и никому не мешало, что он еврей. А вот то, что я русский и не желаю по их так называемым демократическим законам жить, сейчас мешает. Очень мешает.
– Да нет, Саша, ты не понимаешь… – Ира заговорила мягко, даже ласково, погладила Аксенова по щеке.
Он устал. Ну конечно, он очень устал. Его надо успокоить и пожалеть. Он придет в себя и поймет, что нес полный бред.
– Это ты не понимаешь! – дернулся он из-под ее руки. Ей померещилось на секунду, что его тонкие губы сложились в брезгливую гримасу. – Сидите у себя за Кольцевой, с жиру беситесь. А все, что за пределами Кольцевой, – для вас только доходная вотчина, заселенная быдлом, дешевой рабсилой.
Ира почувствовала себя ребенком, которому подарили на день рождения совсем не ту игрушку, о которой он мечтал целый год. И не просто мечтал, а был уверен, что вожделенное чудо уже дома, рядом с ним, припрятано родителями где-нибудь в дальнем углу шкафа до главного дня в году. Как у ребенка, волей-неволей обнимающего дареного мягкого мишку, у Иры разбежались мысли, запершило в горле и защипало в носу. Ни слова не сказав Аксенову, она встала со скамейки и медленно направилась по аллее к выходу.
– Ты чего, обиделась? – догнал ее Аксенов и пошел рядом.
– Нет. Не обиделась. Все нормально, – бесцветным голосом ответила она.
– Ну прости, я не хотел тебя обидеть. Погорячился.
Ты поймешь. Обязательно. Это такие простые, естественные вещи, но до них не так-то просто дойти. Вон Васька выписки из книг делает, кого уже только не прочел, чтоб понять. Это… Ну вот как раньше: все сидели на партсобрании, слушали о перевыполнении плана и повышении уровня жизни, а сами прекрасно видели, что план этот наполовину на бумаге, а в магазинах очереди по три километра и из-за любой ерунды нужно унижаться, но думали, что так и должно быть, надеялись, что все устаканится.
То же самое и сейчас. По большому счету ничего не изменилось. Только теперь мы слушаем про демократию, про свободу, про то, что у каждого все в своих руках.
Наслушаемся и думаем: «Если меня лично гаишник обдирает почем зря и управы на него нет, если я не могу заработать на прокорм семье потому, что не желаю по головам ходить, если меня тошнит от нынешнего телевидения и нечего почитать для души, так это я один такой идиот, лох, неудачник, тряпка. А раз так, значит, я должен корить себя за дурость и мечтать о Канарах, пялясь в экран, либо включаться в игру по заданным правилам и топтать всех, кто путается под ногами». Но ведь это не правда. Понимаешь, это не правда. Просто нас ставят перед выбором – либо быдло, либо сволочь. А выбор этот ненастоящий, ложный, его специально придумали и навязывают, навязывают, навязывают. Настоящий выбор совсем в другом – либо ты по совести живешь и находишь силы оставаться самим собой на своей земле, в своей стране, либо ты и быдло и сволочь в одном лице. Вот и все.
Очень просто. Понимаешь?
Он говорил всю дорогу до дома, сбивчиво, многословно, так непохоже на прежнего степенного и молчаливого Аксенова. Но до Иры не доходил смысл его слов. Она зависла в том состоянии бездумья и искусственного равнодушия к окружающему, которое отделяет известие о переменах от решений и действий в новой обстановке.
Во дворе Аксеновых собирали к обеду. Если бы он был прежним Аксеновым, пусть не слишком внимательным и не особенно деликатным, но понятным, Ира бы без замешки включилась в эту радостную предобеденную суету большой семьи. Ответила бы Зое Васильевне на вопрос «Ты как думаешь, хлеба хватит или еще подрезать?», усадила на колени пятилетнюю Дашку и рассказала ей сказку, выслушала сетования Николая Александровича на новые времена, познакомилась поближе с загадочным пьяницей и книгочеем Васей. Но…
– Ира, обедать сейчас будем! – крикнула Зоя Васильевна, увидев их во дворе.
Но Аксенов мертвой хваткой вцепился в Ирино запястье и чуть ли не протащил ее мимо матери, процедив мимоходом: «Мы сейчас». На Васиной веранде он плотно закрыл дверь и отпустил наконец-то ее руку. Она тряхнула затекшей кистью, осталась стоять возле двери и сказала:
– Нас обедать ждут.
Аксенов подошел к ней вплотную, облокотился локтями о стену, так что она не могла избежать его взгляда.
– Почему ты такая? Что я не так сказал? – не столько спросил, сколько потребовал ответа он.
– Ничего, – без всякой интонации ответила она.
– Но я же прав, неужели ты не понимаешь?
– Конечно, ты всегда прав, – как эхо отозвалась она.
– Послушай, я вовсе не чудовище, каким ты меня вообразила. Ты это поймешь. Обязательно поймешь. Вот приедем в Москву, я на неделю в командировку, а ты пока вещи соберешь, закончишь свои дела, и вместе уедем в город. Там сама все поймешь.
– Нет, – быстро возразила она.
Он оторвался от стены, лег на топчан, закинув руки под голову, помолчал немного и совсем другим, чуть хриплым и принужденным голосом спросил:
