Она вышла вслед за настоятельницей Чуан западными воротами монастыря. Сразу за этими воротами начиналось ущелье, на дне которого глухо гремела горная река. Ущелье выглядело так мрачно и жутко, раскаты реки напоминали стоны раненых на поле битвы, и госпожу Нэнхун взяла оторопь.
— Спустимся вниз, к реке, — сказала настоятельница.
— Но здесь обрыв, нет никаких ступеней, — пробормотала Нэнхун. — Это невозможно!
— Для того, кто посвятил себя Постижению Пути, нет невозможного, — ответила мать Чуан.
— Но я не совершенна, как вы. Для чего мне спускаться в это ужасное место?
— Страх живет во всем твоем существе, дитя. Мы должны изгнать страх и поселить надежду. Только так ты сможешь выдержать все, что предстоит тебе в будущем. Остальное я скажу тебе, когда мы спустимся. Иди за мной и с. каждым шагом возноси молитву к Небесам.
Настоятельница шагнула прямо в пустоту, не отпуская руки Нэнхун. И наложница увидела, что блаженная мать Чуан стоит на пустоте, как на каменном полу.
— Не бойся, — сказала монахиня, и Нэнхун перестала бояться. Она ступала по пустоте вслед за святой настоятельницей, шаг за шагом, и так они достигли потаенной реки. Воды ее были бурливы и в то же время так спокойны, что в них отражалось небо, полное невиданных созвездий. На берегах реки стояли каменные изваяния драконов, фениксов и цилиней.
Настоятельница и госпожа Нэнхун стали у кромки воды.
— Трижды наклонись к реке, трижды зачерпни воды, трижды сделай глоток и так постигнешь свое грядущее, обретешь надежду, отринешь страх, сказалa блаженная Чуан.
Нэнхун повиновалась. В первый раз зачерпнула она воды — вода была почти горячей. Выпила — вода на вкус оказалась слаще меда. Во второй раз зачерпнула Нэнхун воды — вода была едва теплой, а сладость в ней мешалась с горечью. Когда же в третий раз зачерпнула государева наложница воды из чудесной реки — та была ледяной, а на вкус горька, как желчь, как яд, как отвар полыни... Нэнхун понудила себя проглотить эту горечь и взглянула на настоятельницу Чуан.
— Нет в моем сердце страха, — сказала Нэнхун. — Есть надежда, которая не обманет. И в свете и во тьме побывала душа моя, пока я пила воду священной реки. Но я не умею истолковывать приметы грядущего. Помогите мне, блаженная мать!
— Опиши мне, что ты чувствовала, — приказала настоятельница.
— В первый раз я пила горячую и сладкую воду — словно пила густой дорогой чай, потом вода стала чуть теплой и наполовину сладкой, наполовину горькой, а в третий раз — такой холодной и горькой, что щипало язык, сводило скулы и ломило зубы!
— Таково твое будущее, — сказала мать Чуан. — Вначале оно исполнится для тебя сладости и теплоты жизненной и сердечной. Ибо ты станешь супругой императора, наденешь облачение императрицы Яшмовой Империи, а после того в скором времени понесешь во чреве.
— О, — прошептала госпожа Нэнхун.
— Ты родишь дивное дитя — в том будет сладость, но тебе не суждено остаться с ним — в том горечь второго глотка. Тепло в твоем сердце не оскудеет, но вокруг тебя сгустится холод зла, которое на таком расстоянии невозможно увидеть в лицо и назвать по имени.
Госпожа Нэнхун едва слышно вздохнула.
— Конец твоей жизни ознаменован горечью и холодом отчуждения. Тебя предадут, отвернутся, забудут. Но и тогда храни в своем сердце надежду, не пускай в него злобу, будь тверда в страданиях. Вот все, что я могу тебе сказать, дитя.
Госпожа Нэнхун сделалась ни жива, ни мертва от таких слов.
— Блаженная мать, — наконец выговорила она, Но что же будет с моим ребенком? С государем Жоа- дином?
— Мы смотрели в твое грядущее — не в их, — ответила настоятельница Чуан, — Потому не спрашивай меня о том, чего ни мне, ни тебе не следует знать.
— Как мне жить с таким знанием? — прошептала Нэнхун.
— Стойко, — ответила мать Чуан и взяла за руку императорскую наложницу...
... В этот момент госпожа Нэнхун проснулась у себя в келье. Оказалось, что она заснула, распростершись на молитвенной циновке. За крошечным окошком бархатно чернела глухая ночь. Вокруг стояла тишина, не нарушаемая ни единым звуком, именно такая тишина царит по ночам в далеких монастырях.
— Какой ужасный сон я видела, — прошептала Нэнхун, вставая.
Но горечь во рту, оставшаяся от последнего глотка, говорила о том, что это был не просто сон.
…Через несколько дней император Жоа-дин и госпожа Нэнхун покинули монастырь Великого Постижения, возвратились в столицу. А когда во дворце истек срок положенного траура по императрице Тахуа, государь облачился в лиловые одежды, вместе с Нэнхун совершил моление перед дощечкой с именем умершей, а затем предал дощечку огню. После чего во дворце начались приготовления к свадьбе императора.
Нэнхун и радовалась предстоящей свадьбе, и тревожилась. Стать императрицей из простой наложницы — значит породить сплетни, зависть и косые взгляды. Впрочем, к этому Нэнхун была готова. Одно печалило ее: когда-нибудь сладость сменится горечью, безымянное зло нанесет свой удар, и с этим ничего нельзя поделать.
Придворные гадатели назвали благоприятный день для свадьбы, и церемония состоялась. Император и Нэнхун в роскошных торжественных одеждах совершили поклонение Небесной Канцелярии и духам предков, вкусили супа брачного согласия[17] и свадебного вина... Празднество во дворце превосходило всякое воображение. На пирах подавались самые изысканные яства и вина: множество лицедеев, танцовщиц, певиц, фокусников потешали гостей. Над дворцом гремели и сверкали разноцветными огнями фейерверки. Императору и новой императрице подносили дары государи соседних стран...
— Рада ли ты, моя государыня? — в один из праздничных дней спросил Жоа-дин.
— Да, владыка, — склонила унизанную драгоценностями голову Нэнхун.
Свадебные торжества продолжались до Нового года. А сразу за новогодними праздниками императрица Нэнхун почувствовала себя в тягости. Лекарь Босюэ подтвердил ее предположения: владычица ожидала ребенка. Когда об этом узнал император, то на радостях издал указ об освобождении всех заключенных, об отмене смертной казни на несколько лет и о даровании свободы рабам, которые не могут сами себя выкупить.
— Я ощущаю себя небожителем, — сказал император государыне. — Мое счастье так полно, что нечего больше и желать. Разве только того, чтоб ты родила сына. Но и дочь — это прекрасно!
Тогда же император Жоа-дин написал завещание, в котором объявлял наследником престола ребенка, рожденного государыней Нэнхун. Завещание освидетельствовали жрецы из храма Небесных Чиновников, поместили в особую шкатулку и опечатали ее восемью золотыми печатями, которые снять можно было только в случае смерти императора. Шкатулка была помещена на алтаре одной из Пяти молитвенных башен императорского дворца...
И снова неумолимо стучали колеса повозки Времени, увозя в прошлое людские радости и печали, привозя из будущего новые печали и радости. В положенный срок императрица Нэнхун разрешилась от бремени. При родах, помимо целой толпы повивальных бабок, императрице прислуживала Юй, ибо ей Нэнхун доверяла как самой себе. Юй приняла ребенка, осмотрела его и сказала:
— Возрадуйтесь, моя государыня! Вы родили девочку.
— Покажи мне ее, Юй, — попросила Нэнхун осипшим от долгих мучительных криков голосом.
— Да, владычица. — Юй показала императрице крошечное писклявое существо. — Ваша дочка прекрасна как лотос! Ну, или как бутон лотоса.
Нэнхун слабо улыбнулась:
— Слава Небесам! Надеюсь, император будет рад... Императрица не ошиблась — радости ее супруга не было предела. Когда ему поднесли запеленутую в драгоценные ткани дочку, он взял ее на руки, поднялся к престолу, возвышающемуся в главной зале Непревзойденного дворца, и положил младенца на престол.
— Вот ваша будущая императрица, моя славная наследница! — возгласил император Жоа-дин толпившимся перед ним придворным. — Только не вздумайте сейчас оглашать воздух приветственными
