Стелла пожала плечами.
– Может ли быть, что Эдгар использовал тебя, так как с самого начала замыслил побег?
– Нет.
– Хорошо. Оправдал он твои ожидания?
Стелла попыталась обратить все в шутку:
– Тебе нужны подробности, Питер? Объятия и возня в кустах?
– Вы нашли какое-то место в саду?
– Да, поначалу. Оранжерею.
Я не обратил внимания на неприязнь в ее голосе, когда она швырнула мне в лицо эту информацию.
– А потом?
– Павильон.
– Павильон. – Я откинулся на спинку стула. – Извини, дорогая, я ввожу тебя в смущение не ради удовольствия. Макс вправду никуда не годился как муж?
– Иначе бы этого не произошло.
– Почему?
– По-моему, влюбиться в кого-то можно, только если не влюблена больше ни в кого.
– Ты не была влюблена в Макса. А любила его?
Стелла тупо уставилась на меня.
– Ты что, никогда не был женат? – спросила она наконец.
– Ты обманулась в своих ожиданиях?
Смешок, похожий на лай.
– А разве не все обманываются?
Я ждал.
– Питер, даже не знаю, что тебе сказать. Поначалу я просто восхищалась Максом. Я хотела, чтобы мы вернулись в Лондон, других серьезных неладов у нас не возникало. Я не была сексуально озабочена, если ты это имеешь в виду.
– То есть у вас был нормальный брак.
– Пожалуй.
– Муж, дом, ребенок, приемлемая удовлетворенность. Однако ты пошла на риск лишиться всего этого ради связи с пациентом.
– Я не делала подобных расчетов.
– Кружила тебе голову мысль, что весь твой образ жизни поставлен на карту?
Я облокотился на стол и придал лицу выражение доброжелательного, искреннего любопытства.
– Я влюбилась – вот что кружило мне голову, – ответила Стелла.
Наступило молчание.
– Эта любовь, – спросил я, – это чувство, с которым ты не могла совладать, что оно, в сущности, представляло собой?
Снова молчание, потом неохотный ответ:
– Если ты не понимаешь, я не смогу объяснить.
– Значит, оно не поддается определению и говорить о нем невозможно? Оно возникает, ему невозможно противиться, оно разрушает жизнь людей. И больше ничего сказать о нем нельзя.
– Слова, – негромко произнесла Стелла.
– Пусть так, – оживился я, – но чем еще мы располагаем? Прошу тебя рассмотреть такую возможность. Не была ли эта твоя любовь всего-навсего маскировкой чего-то иного?
– Что ты имеешь в виду?
– Взгляни на ее последствия. Ты отказываешься от всего. Развиваешь в себе презрение к мужчине, с которым…
Я умолк. Стелла тихо заплакала. Я видел, что она ненавидит себя за проявление женской слабости. Раз я отвергал ее, сказала Стелла впоследствии, презирал, осуждал, то она оставалась ни с чем. Была ничем. Я все понял.
– Ладно, хватит об этом, – мягко сказал я, и мы заговорили о другом. Однако перед уходом я попросил ее подумать о том, что такое любовь. «Хорошенько подумай», – повторил я.
Она ответила, что подумает.
Впоследствии Стелла призналась мне, что наш разговор вызвал в ней недоумение и тревогу. В дневной палате она была молчаливой, озабоченной, пыталась понять, что я делаю. Я умышленно расстроил ее – с какой целью? Должно быть, это своеобразное испытание, проверка, насколько она сильна. И она оказалась не на высоте, сломавшись подобным образом. Я показал ей, до чего она стала хрупкой, поднес зеркало, дав увидеть собственную слабость. Стелла решила, что это хорошая психиатрия: я не велел ей быть сильной, я пробуждал в ней такое желание.
Стелла сказала, что на понимание этого у нее ушло несколько дней. Она даже ощутила признательность за то, что находится здесь, в полной безопасности, под мудрым, утешающим покровительством. Она начала робко думать о себе по-новому. Ограниченная после Кледуина мелкими эгоистичными заботами, ошеломленная, что не давало ей думать о Чарли, она теперь заглянула в себя, неглубоко, но достаточно для понимания того, что пострадала и нуждается в помощи. Она ждала, что я окажу ей эту помощь, и, когда настало время снова увидеться со мной, собралась с душевными силами и вошла, бодро улыбаясь, внешне стремившаяся продолжить наш разговор, но внутренне, как я сразу заметил, боявшаяся этого. Я вышел из-за стола и выдвинул стул.
– Не волнуйся так, – спокойно сказал я, придвигая стул, когда она садилась, и положил руку ей на плечо.
Мои пальцы лежали на ее плече несколько секунд, и я чувствовал ее напряженное осознание этого контакта по тому, что между нами словно пробежала электрическая искра. Сев, я спросил, как она чувствует себя в палате, и она смогла снова стать почти прежней, остроумной, ироничной, вызвала у меня улыбку, описывая свое эксцентричное окружение. Однако настроение ее резко изменилось, когда я поднес пальцы к губам и на несколько секунд придал лицу задумчивое выражение.
– Ты обдумала то, о чем я просил?
– Не знаю, что сказать тебе, Питер.
– Опиши Эдгара физически.
Стелла сказала, что боялась этого, что, когда пробуждала воспоминания о нем, между ней и его образом словно возникала какая-то ширма. Я напомнил ей, что она видела Эдгара бьющимся в воде на Кледуинской пустоши, и сказал, что это явственно говорит мне – она отчаянно стремилась выбросить его из головы, покончить со своим мучительным увлечением; сказал, что во всех подобных отношениях мы наблюдаем данную стадию – страстное желание смерти любовника. Мне хотелось понять, как далеко зашел этот процесс, до какой степени завершен их роман.
Мы говорили об Эдгаре около часа. После того как она, запинаясь, сделала описание, последовали вопросы, на которые было гораздо труднее отвечать, – о чувствах. Неожиданно для себя Стелла призналась, что впервые желала кого-то с эмоциональной и физической пылкостью, какой никогда раньше не испытывала, лишь ощущала в мужчинах, исходящей от мужчин. Слушая ее, я кивал, подбадривал, когда она запиналась, и ей как-то удавалось находить слова для того хаоса чувств, которые она испытывала в те несколько недель, что была с ним. Она рассказала, как протекал их роман на территории больницы и что происходило, когда они вместе были в Лондоне. Меня удивило, что Стелла не осуждала Эдгара, ни когда он совершил побег, ничего ей не сказав, ни даже когда бил ее.
– Почему? – спросил я.
Стелла не знала. Сказала, что этот вопрос кажется неуместным. Чтобы осуждать Эдгара, требовалось менять свои чувства к нему в зависимости от его поведения: я люблю тебя, если ты не делаешь того-то. Ей это просто не приходило в голову.
– Ты принимала его безоговорочно?
– Пожалуй, да.
