Это событие открыло новую эру шкидской истории.
Изобретатели оружия — Химик и Старостин — были завалены заказами на шпалеры, потом открылись новые оружейные мастерские; потом уже каждый сам стал делать для себя оружие…
Много помогли усовершенствованию самоделок халдеи. Напуганные, они устраивали на первых порах целые облавы, и в учительской за короткое время скопилось столько оружия, что им по крайней мере можно было вооружить целую роту… Но все это привело только к тому, что ребята стали осторожнее, а самоделки усовершенствованней, дальнобойней и лучше.
Шкида поголовно вооружилась и пока еще только развлекалась, стреляя холостыми в воздух.
А новенькие все приходили и приходили…
Со своими твердо укоренившимися привычками и понятиями, они попадали у младших в знакомый им мир детдомовских немудреных традиций и взглядов.
Шкиду уплотняли. Из нее уже много повышибли старых воспитанников. И если раньше Викниксор сам отбирал в распределителях подходящих себе учеников, подбирал способных ребят, которые осиливали и которым интересна была и история, и литература, и языки, — то сейчас присылали в Шкиду всех подряд, обычное сырье из детдомов и детских тюрем.
И как-то забыли воспитатели, что у этих ребят и интересы другие, чем те, что были у старых, отобранных, способных учеников; почему-то считали, что новички тоже могут осилить и им будут очень интересны и история, и литература, и языки. И по прежнему преподносилось всё это в лошадиных дозах, по десять уроков в день.
Новички, обалдев от десятиурочного дня, сразу же переставали учиться и принимались за карты, за ловлю крыс, за изготовление самоделок. Им было скучно и неинтересно в Шкиде, они хотели бы поработать и поучиться, но здешнее образование их совсем не захватывало, только вгоняло в тоску. А никакого труда и ремесла в школе не полагалось.
Пришло их много… Пришел Шенкевка, веселый и добродушный чухна; беленький и нежный Капаневич; важный и медлительный барон Розен.
Новичка Женьку долго не знали даже куда посадить. Этот черный и смуглый, как грек, очень здоровый, но потрепанный и поиздержанный жизнью юноша представил документы на пятнадцатилетнего, а по виду ему самое малое было годов восемнадцать. И никто не сомневался, что Женька пришел с 'ксивой' и, скинув себе три наполненных кражами и приводами года, хотел спастись от суда и тюрьмы…
Учиться Женька не стал, завел себе отличную самоделку и начал ухаживать за кухаркой. А когда были перевыборы кухонного старосты, устроил так, что его выбрали на эту хлебную должность.
Потом пришли еще: Храпа, Сусликов, Семенов, Рыжик, пришел Верьховка, Касатка, Васильев, пришли Карпуха, Лапа, Аксенов, — пришли и прочно осели в первом и во втором отделениях.
Машина всосала следующую порцию сырья.
Глава восьмая
Вечёром, по всегдашнему обыкновению, в уборной шумно. В тусклом свете угольной лампочки вырисовываются оживленные лица ребят. Завитками плавает горький махорочный дым. От него скудеет и без того скудное освещение, и почти совсем пропадает в дыму отсыревший пятнами потолок.
Но шкидцам не привыкать. Еще ни один не принял да и не примет валета за короля и не перепутает девятки с десяткой.
Слышатся короткие, азартные отрывистые фразы:
— По банку!
Прикапаю!
Мажу десять?
Очко!
— Бей!
Игра ведется обычно. Сначала под завтрашнюю пайку хлеба, потом под послезавтрашнюю. С тем, кто продул пайки на полгода или на год вперед, под хлеб не играют. Начинают играть под суп. Сначала под 'густышку', потом под 'водичку'.
Подле играющих сидят, тоскливо наигрывая на зубариках, неудачники. Все, что можно, они уже проиграли.
В дверях появляется Химик.
— Раздвинься, братва, — кричит он, размахивая самоделкой. — Испытание шпалера новой — конструкции. — Пара шкидцев, пришедших в 'казино' не для игры в карты, кубарем скатываются со стульчаков. Подтягивая штаны, они присаживаются к боковой стенке.
— Зря, — торопливо говорит Арбузов: — взбаламутишь халдеев, — запоремся мы тогда.
Его слова заглушает грохот от выстрела. Вся уборная в дыму…
Химик ушел, на стульчаках опять те же шкидцы. Арбузов банкует снова, все по-прежнему.
Но в дверь просовывается привлеченный выстрелом Сашкец.
— А ну, выходи! — кричит он. — Опять Владимирский клуб устроили? — И подозрительно разглядывает Арбуза. Арбуз прячет карты.
— Опять играл?
— Что вы, что вы, дядя Саша, — беспокоится тот. Благополучно проскочив мимо халдея, Арбуз говорит возмущенно:
— Ни тебе п-пакурить, ни оправиться!.. Парядочки…
И на всякий случай прибавляет шагу. Сашкец может раздумать, обыскать и отнять карты. А карты у Арбуза настоящие, не то что у всех остальных шкидцев, которые делают себе их из бумаги и любовно зовут колотушками.
Через десять минут в уборной играют снова.
— Эх, ну и плохо же у вас, братцы, — бубнит новичок Мамонтов; он мал ростом, светлоглаз и похож на бычка: — не жизнь у вас, а гроб. В карты нельзя перекинуться… У нас, бывало, воспитатель подойдет, начнет раззоряться, а мы ему в ответ: 'В рыло не хочешь?':!
— А он? — спрашивает кто-то, завистливо вздохнув.
— Что он? — отвечает Мамонтов. — Повертится, повертится, да и сам сунется к нам: 'Что с вами, мерзавцами, делать? Давайте и мне карточку'. А мы ему: 'Постой сначала у дверей на стреме'.
— Ну? — спрашивает опять тот же голос.
— Что ну? Стоит и стремит.
Игра приостанавливается. Все ждут, что еще скажет новенький. Но он молчит.
— Ну и жить вам шикарно было! — говорит восхищенно Кузя. — Только лепишь ты! Не верю, чтоб вы в карты резались, а халдей на шухере стоял. Это чтоб мы тут сидели, а Сашкец в зале стоял и Викниксора стремил! Да нас предупреждал!
— Паразитом я буду, если вру, — сердится Мамонтов. — У нас так всегда. А таких сволочей, как ваш Сашкец, мы возили почем зря, темную им делали. Помню одного — такая же задрыга, как и Сашкец, — сам маленький, а басит, глотка что у кита. На лестнице поймали. Воспитательница увидела, в бессознание упала. А мы и ее тоже, заодно, избили. И с лестницы скинули, этажом ниже. Вот потеха была!.. — И Мамонтов смеется.
Смеется он странно, весело, как будто его щекочут, но — лицо остается по-прежнему неподвижным и хмурым. От его смеха делается жутко.
— А вам было что за это? — робко обрывает неприятную тишину Кузя.
Лицо Мамонтова темнеет.
— Раскассировали кого куда. А меня к вам.
Сизыми завитками плавает махорочный дым. В тусклом свете угольной лампочки вырисовываются ребяческие лица, серьезные и задумчивые. Все тускло, бледно и неестественно.
— А не плохо бы, братцы, — говорит Арбуз, взбудораженный рассказом новенького, — Сашкецу
