дочерью шатров. И полковнику Гангардту на служебную кокарду, раззвенясь во все сережки, нацепляет Азочка еще теплую от ножки розочку-подвязочку. А в номерах Щетинкина такая катавасия! Шампанское шутихами палит по потолкам. Плевать, что за оказия гуляй Расея-Азия, а малость безобразия как соусок пикан. Купцы в такой подпитости, что все готовы вытрясти. Деньга досталась хитростью, а тратить — разве труд? Тащи пупки куриные и пироги с калиною, а угости кониною они не разберут. Первогильдейно крякая, набрюшной цепью брякая, купчина раскорякою едва подполз к стене. Орет от пьянства лютого, от живота раздутого: «Желаю выйти тутова! Рубите дверь по мне» Безгильдейная Расея носом ткнулась в снег, косея, закаляется. Как подменная свобода, шлюха грязная — суббота заголяется! А в портерной у Лысого, где птичье молоко, буфетчик, словно лисонька, вовсю вострит ушко. Вас наблюдая, мальчики, «папашей» наречен, к доносцу матерьяльчики вылавливает он. Суббота день хреновый, на пьяных урожай, а если мат крамола, всю Русь тогда сажай. Но ухо у буфетчика торчком, торчком, торчком туда, где брат повешенного сидит еще молчком. Еще он отрок отроком с вихрастой головой, но всем угрюмым обликом взрослей, чем возраст свой. И пусть галдят отчаянно, стаканами звеня, крамольное молчание слышней, чем трепотня. Хмельной белоподкладочник со шкаликом подлез: «Эй, мальчик из порядочных, рванем-ка за прогресс!» Буфетчик, все на ус крути! Молчит. Сейчас расколется. В глазах мальчишечьих круги кровавые расходятся. И, корчась, будто на колу, поднявшись угловато, он шепчет всем и никому: «Я отомщу за брата!» Нет, не лощеному хлыщу, а в дальнее куда-то: «Я отомщу, я отомщу, я отомщу за брата!» Учел, буфетчик, записал? Теперь жандарма свистни. Всегда доносит гений сам на собственные мысли. Еще он юн и хрупковат, и за него так страшно. Еще его понятье «брат» сегодня просто «Саша». Но высшей родственности боль пронзит неукоснимо: ведь человеку брат любой, неправдою казнимый. И брат — любой,
