непреложно лишь при холере на Руси ты, демократия, возможна?» Но власть в руках у лицемера, бациллами начинена, как ненасытная холера гораздо хуже, чем чума. Ты открой глаза черно в них. Погляди по всей России на чиновнике чиновник, как бацилла на бацилле. Клюкой стучится в окна страх. Ратуйте, люди, крест целуйте! Что плач по мертвым! В штабелях, крича, горят живые люди. В холеру эту и чуму, дыша удушьем, как озоном, уж лучше вспыхнуть самому, чем в общей груде быть сожженным! И ректор видит отблеск тот, когда в отчаявшемся бунте народоволец подожжет себя, как факел, в Шлиссельбурге. Как разгорится тот огонь! И запылают в той же драме студент у входа в Пентагон, монах буддийский во Вьетнаме. Но все же мало только вспыхнуть. Что после? Пепел и зола. Самосожжение — не выход. Горенью вечному хвала! Кто в мире факел, кто окурок, и скажет синеглазый турок, носить привыкший робу в тюрьмах, а не в гостиных вицмундир: «Ведь если он гореть не будет, ведь если ты гореть не будешь, ведь если я гореть не буду, то кто тогда согреет мир?!» Шаркуны, шишковисты, насильники, вам гасить не гореть суждено. На светильники и гасильники человечество разделено. И светильники не примиряются с темнотой в наитемные дни, а гасильники притворяются, что светильники это они. Но победу, гений, можешь праздновать, даже если ты совсем один, если у тебя, светильник разума, гривенника нет на керосин. Свет — в отставке. Ректорствует темь. Словно некто, вроде постороннего, Лобачевский выброшен из стен университета, им построенного. Лобачевский слепнет. Бродит призраком, кутаясь в засаленный халат. Горек мед быть за границей признанным, ежели на родине хулят. «Варя, свет зажги!.. Дай мне — я сам». А жена, иссохшая от горя, поднося свечу к его глазам, шепчет: «Ты совсем не видишь, Коля». «Вижу! — он кричит, но не жене, а слепцам, глумящимся бесстыже надо всеми зрячими в стране. Вижу понимаете вы
