— Что-что?
— Пигмалионизировал ее. Это литературная иллюзия. Из одной пьесы. Ну, будто ты Бог, понимаешь? Я ей даже имя дал. И биографию.
— А своей у нее разве не было?
— У кого же ее нет? Только свою она утаивала. Ни словечка, кто ее родители или откуда она. Если у нее есть близкие, она их стыдится. А может, опасалась, что они ей помешают. Когда я попробовал ее расспросить, она заперла роток на замок. — Он помолчал, рассеянно листая лежавший перед ним номер «Голливуд вераити». — А может, боялась их. Вела она себя так, словно чего-то опасалась.
— И вы о них совсем ничего не знаете?
— Ровным счетом ничего, Билл. Насколько мне известно, ни от каких родственников известий она не получала и не желала получать. Все документы она подписывала Холли Мэй.
— А ее настоящая фамилия?
— Дай-ка вспомнить! — Он сморщил физиономию, как шимпанзе. — Фамилия нечастая, но для серьезных ролей абсолютно неподходящая. Холли Мэй я подобрал в масть образу, который творил для нее. — Он умолк.
— Дотти... — сказал он затем. — Дотери. Д-о-т-е-р-и. — И увидел, как я переменился в лице. — Говорит о чем-нибудь?
— Не исключено, — ответил я любезно. (Дотери — одна из фамилий в списке миссис Уэнстайн!) — Вы сказали, что большинство друзей Холли, ее друзей-мужчин, были много старше нее?
— Совершенно верно. Ей нравилось отцовское внимание. У многих актрис так, не знаю почему.
— А молодых людей в ее жизни не было?
— Были, конечно. Электрой ее не назовешь. Время от времени я встречал ее и с куда более молодым эскортом. Некоторое время она очень интересовалась одним мальчиком. Мне она не докладывала, но я не слепой.
— Когда это было?
— Вместе я их видел прошлой весной и летом в клубах. Терлись коленями под столиком, ну и прочее в том же духе. Сколько времени это продолжалось, не знаю.
— А его фамилия?
— Не помню. Она нас познакомила, когда я столкнулся с ними в Лас-Вегасе. Но я не обратил на него внимания. Так, еще один бездельник. Сторож на автостоянке со смазливой рожей.
— Имя Ларри Гейнс вам слышать не случалось? Или Гарри Хейнс?
— Точно не скажу. Может быть. — Он тщательно выбирал слова.
Я достал фотографию Ларри Гейнса, встал и положил ее на «Вераити».
— Вы его узнаете? Спир вгляделся в снимок.
— Это он.
— Что они делали в Лас-Вегасе?
— Занимались музыкой.
— Вы это точно знаете?
— Логический вывод. Я сидел с Холли за рюмкой у нее в номере. Вваливается красавчик — у него был свой ключ. Уже собрался мне врезать, но тут Холли объяснила, кто я. — Он ухмыльнулся. — Ее персональный евнух.
— Очень интересно.
— Почему? Или это еще продолжается? Они по-прежнему занимаются музыкой?
— На такой вопрос мне лучше не отвечать.
— Ну и хорошо, Билл. Всегда восхищался людьми, которые умеют молчать. И полагаюсь на тебя. Если из этого разговора что-то воспоследует, так его никогда не было. Мы друг друга в жизни не видели.
Меня это вполне устраивало.
19
Машины на Уилтшире и Сан-Висенте то рвались вперед, то еле ползли. До своей конторы я добрался только в начале шестого. Белла Уэнстайн ждала за своим столом. Она улыбнулась мне довольно криво.
— Мне очень жаль, мистер Гуннарсон, но с вашим списком я ничего не выяснила. Телефонная компания выставила меня за дверь ровно в пять.
Отказаться от своей идеи мне было невыносимо. Вероятно, я подсознательно искал оправдания тому, что скрываю от Уиллса существенные сведения.
Миссис Уэнстайн посмотрела на мое лицо и сочувственно сморщила свое.
— Если это действительно так важно, то, пожалуй, я знаю, где могу найти нужные книги. У Вельмы Копли в справочной есть полный набор.
— Обратитесь к ней, хорошо? Это правда очень важно. Говоря между нами, это первое по-настоящему важное дело в моей жизни.
— Ну так я сейчас и попробую. — Она встала и взяла со стола свою сумочку. — Да, совсем забыла! Вам звонил какой-то доктор Саймон. Просил передать, если вы хотите с ним поговорить, то он едет домой обедать, а потом вернется в больницу.
— А что он установил, не сказал?
— Нет. Это доктор миссис Гуннарсон?
— Господи! Нет, конечно! — При одной мысли об этом у меня мороз по коже прошел. — Ее ведет Тренч.
— Я так и думала.
— Доктор Саймон — патологоанатом и производит вскрытия для полиции. Я пообедаю, поговорю с ним и встречусь с вами здесь.
Салли сидела в гостиной под торшером с голубым вязаньем на коленях. Она считала петли и не подняла глаз. В мягком свете она выглядела собственным портретом кисти какого-нибудь прерафаэлита. Я стоял и смотрел на нее, пока она не кончила считать.
— Никогда мне не выучиться вязать по-настоящему, — сказала она. — Nimmer und nimmermehr[6]. А от тебя помощи никакой. Нависаешь надо мной и хихикаешь.
— И не нависаю и не хихикаю. — Нагнувшись, я поцеловал ее. — А просто думал, какой я счастливец, что у меня есть ты и я иду домой к тебе. И как только мне удалось заманить тебя в ловушку брака!
— Ха! — ответила она со своей изумительной медленной улыбкой. — На хитрости пускалась и капканы расставляла я. Ты даже понятия не имеешь. Но все равно, ничего чудеснее ты мне сказать не мог. Наверное, день у тебя был хороший.
— День был на редкость паршивый, если сказать правду. Самый путаный и сумасшедший день в моей жизни. И хорошо мне сейчас по контрасту.
— Так и сыплем пышными комплиментами! — Она одарила меня долгим всепроникающим взглядом. — Ты здоров, Уильям?
— Совершенно здоров.
— Нет, я серьезно. Ты какой-то осунувшийся и сосредоточенный.
— Сосредоточен я на тебе.
Но прозвучало это фальшиво. Я снова поискал ее губы, но она отстранила меня и принялась изучать. Чувствовать на себе эти серьезные ясные глаза было удивительно приятно, но я занервничал. По-моему, я испугался, что в моих глазах она прочтет много лишнего. Мысль о Спире ударила мне в голову, как скверный запах.
— Что случилось сегодня, Билл?
— Много всякой всячины. Всей ночи не хватит рассказать.
— Так у нас же есть вся ночь... — Тон был чуть вопросительный.
— Боюсь, что нет, радость моя. Мне надо будет уехать, как только мы пообедаем.
Она сдержала рвущийся протест и заморозила его у себя на лице.
— О!.. Ну... Обед в духовке, можем сесть за стол хоть сию минуту.
— Я вовсе не так тороплюсь, — ответил я и тем не менее посмотрел на часы.
— А куда тебе надо?
