— Во всяком случае не на святой, это очевидно. У вашей жены есть свои беды. II начались они до того, как она вышла за вас. А вы не думаете поставить точку?
— Что-то не понимаю, Гуннарсон. Я не в лучшей форме. — Он опустился в шезлонг. Голова его откинулась на спинку, одна нога вытянулась.
— Вы не обязаны платить ее долги, если не хотите.
— Я не могу ее предать, — ответил он растерянно.
— Но она вас предала.
— Может быть. Но мне она все еще дорога. А деньгами я не дорожу. Ну, почему все всегда облекается для меня в деньги?
Ответить на это было нечего. Разве напомнить, что он имел деньги и использовал их, чтобы жениться на девушке вдвое моложе себя. Впрочем, вопрос был задан потолку. И потолку же он заявил:
— Черт побери, противно уступать их подлым угрозам. Но их подлые деньги я им уплачу.
— Разумно ли вы поступите? Это может положить начало длинной серии выплат. И вообще не исключено, что вы один раз им уже платили.
Он привстал, моргая.
— Как это?
— Деньги, которые вы утром отвезли Гейнсу и вашей жене, могли быть первым взносом. А это — второй.
— Вы полагаете, что похищением руководил Солемен?
— Никакого похищения не было, полковник. Теперь это уже ясно. Набирается все больше подтверждений того, что ваша жена сговорилась с Гейнсом, чтобы завладеть этими деньгами. Возможно, для уплаты игорного долга. Если такой долг действительно существует. Она при вас когда-нибудь о нем упоминала?
— Нет.
— И не просила крупных сумм?
— Ей этого не требовалось. Я отдал в полное ее распоряжение сумму более чем достаточную для ее нужд.
— Возможно, она так не считала. Наркотики, например, требуют огромных расходов.
— Можете считать меня круглым дураком, — сказал он, — но я просто не могу поверить, что она наркоманка или была наркоманкой прежде. Я прожил с ней здесь полгода и ни разу не заметил ни малейших признаков.
— Какие-нибудь сигареты с непривычным запахом?
— Холли и обыкновенные не курит.
— Есть у нее шприц? На руках или ногах есть следы уколов?
— Нет — и на первый вопрос, и на второй. Руки и ноги у нее чистые, как ивовый прут, когда с него сдирают кору.
— Снотворными типа люминала она пользовалась?
— Очень редко. Я был против. И Холли часто говорила, что кроме виски ей другие транквилизаторы не требуются.
— Она много пила, так?
— И она, и я.
— Наркоманы редко пьют. Возможно, она отказалась от наркотиков и заменила их алкоголем. Она всегда много пила?
— Нет. В Ванкувере, когда мы познакомились, она вообще избегала пить. Вероятно, это я ее приучил. Она очень... ну, первое время робела. А виски снимало нагрузку. Но последние недели она пила мало.
— Беременные женщины обычно воздерживаются.
— Вот именно, — сказал Фергюсон. Глаза на рубленом лице влажно заблестели. — Она боялась повредить ребенку... ребенку Гейнса.
— Откуда вы взяли, что ребенок его? Вполне возможно, что он ваш.
— Нет. — Он безнадежно покачал головой. — Я понимаю свое положение и не стану закрывать глаза на факты. У меня не было права ждать от жизни столь многого. Говорю вам, это расплата. Миновали годы, но я от нее не ушел.
— Расплата за что?
— За душевную подлость. Давным-давно молоденькая девушка забеременела от меня, а я ее бросил. Когда Холли бросила меня, мне просто воздалось моей же монетой.
— Никакой связи тут нет и быть не может.
— Да? Мой отец говаривал, что книга жизни — огромный гроссбух. И был прав. Ваши хорошие поступки и ваши плохие поступки, ваши удачи и ваши неудачи в итоге уравновешиваются. И вы получаете свое. Неизбежно.
Он опустил ребро ладони, как лезвие гильотины.
— Я вышвырнул эту бостонскую девочку из моей жизни, сунул ей тысячу долларов, чтобы заткнуть ей рот. И тем навлек на себя проклятие. Проклятие, обернувшееся кучей денег, понимаете? В моей жизни все так или иначе сводится к деньгам. Но, Господи Боже ты мой! Я ведь не создан из денег. Мне помимо денег многое другое дорого. Мне дорога моя жена — не важно, как она со мной поступила.
— Как, по-вашему, она с вами поступила?
— Она ограбила меня и предала. Но я способен простить ее. Это правда. И обязан простить не только ради нее, но и ради той девочки в Бостоне. Вы меня не знаете, Гуннарсон. Вы не знаете, как глубоко коренится во мне зло. Но столь же глубока и моя способность прощать.
На него рушился один нравственный удар за другим, но переносил он их скверно. Я сказал:
— Обсудим это завтра. Прежде чем принять окончательное решение, вам следует собрать все факты, касающиеся вашей жены, того, что она делала.
Он сжал руки на коленях в кулаки и крикнул хрипло:
— Мне безразлично, что бы она ни делала!
— Все-таки это зависит от тяжести ее преступления.
— Нет. Не говорите этого!
— Вы все еще готовы принять ее так, словно ничего не произошло?
— Если бы я мог добиться ее возвращения. По-вашему, есть шансы? — Кулаки на коленях разжались, пальцы попробовали ухватиться за воздух.
— Шансы есть всегда, мне кажется.
— То есть положение вы считаете безнадежным, — отрезал Фергюсон. — А я нет. Я знаю себя. Знаю мою жену. Холли — заблудившийся ребенок, который наделал глупостей. Я способен простить ее и уверен, что мы можем попробовать заново.
Глаза его сияли фальшивым эйфорическим светом, и мне стало не по себе.
— Сейчас бессмысленно обсуждать это. Я еду в один городок, где надеюсь узнать что-нибудь определенное о ее прошлом, о ее связи с Гейнсом. Вы можете до завтра полностью отключиться? Вообще ни о чем не думать?
— Куда вы едете?
— В городок под названием Маунтин-Гроув. Холли его когда-нибудь упоминала?
— По-моему, нет. А она прежде жила там?
— Не исключено. Утром я все вам доложу. До утра вы продержитесь?
— Конечно, — сказал он. — Я не бросил надеяться, вовсе нет. Я преисполнен надежды.
Или отчаяния, такого острого, подумал я, что он даже не ощущал, как оно в него въедается.
22
Горы, от которых городок получил название Маунтин-Гроув[9] , возвышались на юго-западном горизонте, как безглазые гиганты. Их огромную темноту и колоссальную темноту неба беспутным пунктиром нахально прострочили фонари главной улицы.
Она была точным подобием сотен других главных улиц небольших городов в стороне от побережья: закрытые на ночь продовольственные магазины и магазины готовой одежды, еще открытые рестораны, бары и кинотеатры. Правда, на тротуарах, пожалуй, было больше людей, а на мостовой — больше машин,
