влепили. А знал бы он хотя б немножко комбайн али другой какой сельский механизм, поболе было бы у него авторитету у колхозничков. Глядишь, и прижился бы у нас.
— Спасибо за науку, Иван Александрович, — вежливо сказал я, вставая и давая тем самым понять, что пора заканчивать нашу беседу.
— Ты, енто, Студент, погодь, покури еще маненько, — просительно проговорил Хомяков. — Покудова никого нет, хочу тебе просьбу одну сурьезную высказать. Только разговор будет мужчинский, дык чтоб все промеж нами осталось.
— Я не из болтливых, Иван Александрович, — заверил я его, снова усаживаясь на свой чурбачок.
— Так вот чего хочу спросить, — приглушил голос Хомяков. — Как тебе повариха наша Римма, а?
— Да никак, — искренне ответил я, несколько оторопев от столь неожиданного вопроса.
— Ну, енто, понятно, у тебя интерес должон быть к тем, кто помоложе. А по мне она в аккурат будет. И по возрасту подходящая и росточком низенькая, сам-то я на колхозных харчах не шибко сырое.
— Вы что, Иван Александрович, — догадался я, — уж не роман ли с ней хотите закрутить?
— Не, ни в коем разе. У меня сурьезное намерение. Я б за милу душу расписался с ней.
Оказывается, прав был Володя, сказав Римме, что Хомяков подбивает к ней клинья. Комичная получается история. Но я постарался говорить как можно серьезнее.
— Извините, Иван Александрович, но, мне кажется, Римма не согласится выйти за вас замуж. Вы же знаете, она деревенскую жизнь не любит, вроде того вашего председателя.
— Ну, енто, не особо помеха, — протянул Хомяков. — Женщина, она быстрее приспосабливается к жизненным переменам. Слыхал, небось, пословицу: куды иголка, туды и нитка. Получилось бы промеж нас согласие, дык она б и опривыкла к деревенским обычаям. Характеры у нас схожие. Вот у нее на руке написано «люблю весну», и я того же понятия. Зимой для интересу отколупни кусок земли. Понюхай, чем пахнет? А ничем. Мертвая землица. А весной она так в ноздри и шибает. Посудить, все живое земле обязано. Та же пшеничка, другие растения, хоть по науке, хоть по церковному поучению, раньше человека на свет появились. А откудова? Из земли-матушки…
Хомякова явно заносило куда-то в сторону, и я счел нужным прервать его лирическое отступление.
— Видите ли, Иван Александрович, но, мне сдается, у Риммы довольно близкие отношения с Володей.
— Да я не слепой, — вздохнул Хомяков. — Только енто ненадолго. Владимир парень легкий, до баб неустойчивый. Он с ней поматросит маненько и на другую перекинется. На ту же Надюху. Дуреха наша по ем обмирает. Ентот путальник лишь моргнет ей, и прощай девичья честь. А я ж не вертихвост какой, за мной жизнь устроить можно. Конечно, обличием я не больно удался, да с лица ж воду не пить. И Римма не шибко красавица. Опять же без мужа дите прижила. Такую не кажный подберет…
Он помолчал немного и с досадой в голосе добавил:
— Эхма, наверное, зазря я ей говорил, что жизнь деревенская хужее стала. Надысь газетку видел, сообщение в ней: наш-то Ларивонов, паралик его расшиби, помер. Надорвался Америку обгонять. Теперича, кумекаю, опять колхозничкам послабу сделают…
Снова последовала пауза, на сей раз более продолжительная, а затем Хомяков сделал ошеломившее меня предложение.
— Дык, чего я тебе открылся, Студент? Ты грамотный, расскажи потолковей Римме про мои намерения, попытай, как она глянет насчет расписаться со мной.
— Ну, вы придумали, Иван Александрович! — не удержался я от изумленного восклицания. — Это что же, вы меня в сваты, что ли, приглашаете?
— Выходит, навроде, как в сваты, — смущенно промямлил он.
— Нет, уж увольте, — решительно сказал я. — Роль свата совсем не для меня. Только все дело испорчу, а вы же потом меня проклинать будете. Вы уж сами как-нибудь разбирайтесь.
Неожиданно быстро он согласился.
— А и правда твоя, Студент. Соберусь с духом и сам ей откроюсь. Завтрева еще как следует все обмозгую, а послезавтрева и выскажу. Ну, прощевай! Только помни: мужчинский разговор у нас был, не проговорись никому.
— Не проговорюсь, — твердо пообещал я.
Он ушел в темноту, а я еще долго сидел в курилке и размышлял об этой коллизии. Придя в конце концов к включению, что она имеет несколько комический характер, я докурил сигарету и отправился посмотреть, как там проходят танцы.
Я зашел в столовую как раз в тот момент, когда Толик восторженно провозглашал:
— Популярное танго «Брызги компота»! Пардон, шампанского! Белый танец! Дамы, приглашайте кавалеров!
Я увидел, как с лавочки у противоположной стены буквально вспорхнула наша Надюха и подлетела к Володе. Он стоял неподалеку от двери и что-то сердито втолковывал Римме.
— Разрешите пригласить! — звонко сказала Надюха, тронув Володю за рукав.
— Не видите, девушка, кавалер занят! — с ехидцей сказала Римма и обняла Володю за плечо.
И тут он грубо сбросил ее руку и зло процедил сквозь зубы, так что все услышали:
— Я, Римуля, человек свободный и не люблю, когда мной кто-нибудь распоряжается.
Он обхватил Надюху за талию, демонстративно прижал ее к себе и повел в танце на середину зала.
Римма с полминуты стояла, закусив губу, а потом рванулась к выходу. Когда она пробегала мимо меня, в ее ничего не видящих глазах стояли слезы.
Римма уехала домой на следующий день. Когда за завтраком кто-то из ребят попрекнул повариху Матрену Саввишну, толстую неповоротливую хохлушку, за то, что у окошка раздачи выстроилась целая очередь, и почему это напарница ей не помогает, та махнула рукой:
— Нема вашей Рымы. Як сказылась дивчина. Раненько встала и уехала на усадьбу, а оттоля напрямки до хаты. Хлопчик, казала, захворал. Мабудь набрехала, мабудь не. Та я не противилась особо, нехай соби уезжает. Директор казав, развозку вже не треба организовувать. Закинчивается, хлопци, ваша праця.
Действительно, когда после затяжных дождей, чуть-чуть распогодилось, мы смогли выйти в поле лишь пару раз. Да и то это была не работа, а сплошное мученье. Хотя и дул ветерок, но нес он уже не тепло, а холод, и не в силах был просушить даже самые жиденькие валки. А потом однажды мы проснулись и увидели, что все кругом белым-бело. Ночью выпал снег, да не тот первый еще осенний снежок, что тает, едва коснувшись земли, а по-зимнему густой и плотный. Хомяков вместе с Герингом, таким же, как он, приземистым и курносым, ходил на заветную загонку. Они долго бродили вдоль нее, отряхивали полегшие колосья, но те снова безжизненно падали вниз.
Еще несколько дней мы болтались без дела, ожидая, пока совхозная бухгалтерия произведет с нами полный расчет. Потом в клубе первого отделения состоялось торжественное собрание, посвященное окончанию уборочной страды. По такому случаю Хомяков припарадился, надел почти новый двубортный серый в крупную черную полоску костюм, белую рубашку с зеленым клеенчатым галстуком и щедро нагуталиненные черные ботинки. На груди поблескивали медали: «За отвагу», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией» и «За трудовую доблесть».
Победителем соревнования среди комбайнеров был объявлен Иван Федорович Меринг. Директор совхоза вручил ему красный вымпел, самовар и квитанцию на получение четырех центнеров зерна. Второе место занял рязанский механизатор Иван Александрович Хомяков. Он тоже получил вымпел, ценный подарок — электрический чайник и квитанцию, в обмен на которую ему обязаны были выдать на родине 350 килограммов пшеницы. Кто занял третье место и какой приз достался ему, я не запомнил.
В дни вынужденного безделья Володя на виду у всех не раз уводил Надюху к дальнему скирду. Но накануне нашего отъезда они поссорились. Все утро она ходила зареванная, а он даже не пришел ее проводить. Хомяков уехал на день раньше. На прощанье он крепко пожал мне руку.
— Ну, бывай, Студент! Не поминай меня лихом! Кто знает, может, еще встренимся.
«Вряд ли» — подумал я. И ошибся.
