если не на поминки, то уж к сороковому дню напитают огурчики духа укропного, смородинового и чесночного, от дубового листа крепости наберут. Которые придут проводить ее выпьют по первому стакану, закусят, и кто-нибудь из мужиков скажет: «Ох, искусница была баба Маня огурцы солить, ядреные, хрусткие, а енти что-то не в той плепорции». А Серафима, добрая душа, смягчит упрек справедливый: «Не под то настроение выпиваем, вот они и не в сладость».
Представила баба Маня эту грустную картину, и слезы полились из глаз.
— Чего это ты разнюнилась?! — строго прикрикнула соседка. — Мысли невеселые в голове не держи! Расскажи-ка лучше, что в мире делается, что там по ящику передавали?
Серафима перед тем, как на работу бежать — подфартило ей, три месяца назад устроилась на кирпичный завод в соседней Ольховке — заскочит к бабе Мане, поставит на тумбочку у изголовья чего пожевать-попить, телевизор обязательно включит, чтоб не скучала, значит, больная. Самой-то теперь не до телевизора. Это раньше на кирпичном заводе работа была, как Андрей Валенок определяет, не бей лежачего — сплошные перекуры с дремотой или пьянкой. Теперь там хозяин — Юрка Свининников, бывший районный комсомольский секретарь. Только не Юрка он уже, а Юрий Михайлович. А еще любит, усмехалась Серафима, чтоб величали его «господин директор». Суровый оказался парень. Как завод откупил, первым делом разогнал всю пьянь, а нанял женщин, да не молодых — у тех гулянки на уме или дети малые, а кто уже к пенсии приближается, той же Серафиме пятьдесят четыре — они и совестливее и безответнее. Прикажет директор — и десять часов отпашут и в выходной придут без всяких отгулов. Кирпичное производство нынче дело прибыльное, заказов хоть отбавляй. Когда в больницу баба Маня ездила, в окошко автобусное глядела и все ахала — там дом строят, да не деревенский, а в два этажа, с башенками, с загогулинами какими-то, а там — еще почище, а на крутом бережку Серебрянки так целый поселок растет. Места здесь красивые, вот и облюбовали их для своего дачного отдыха областные жители, кто побогаче…
— Чего притихла? — легонько потормошила ее за плечо Серафима. — Спрашиваю, какие новости по телевизору? Грозились пенсию повысить, не было еще указа?
— Вроде не объявляли. Да я вполглаза смотрела, вполуха слушала, — виновато ответила баба Маня. — Все больше дремала, а потом, ишь, опозорилась. Помирать мне надо, подружка.
— Ты эти разговоры брось! — по-настоящему рассерчала Серафима. — На тот свет всегда успеем. Я тут по дороге Наташку Молчунью встретила, рассказала ей про твою хворь, она обещалась чай тебе целительный наладить из двенадцати трав. Недельку-другую, говорит, попьешь, и силы вернутся. А еще Андрей Валенок послезавтра в область собирается, так я накажу, чтоб в аптеку зашел и утку тебе купил.
— Какую такую утку? — не поняла баба Маня.
— Посудина специальная для лежачих больных, — объяснила соседка. — С ней тебе сподручнее будет, чем на ведерко-то ходить.
— Ты уж меня перед мужиком совсем опозоришь, — засмущалась баба Маня.
— Ничего позорного в том нет. Хворь, она стыдные дела извиняет, — наставительно произнесла Серафима и принялась расхваливать ту самую утку, как, мол, удобно ею пользоваться, и сокрушалась, что раньше про нее не сообразила. А потом, уж домой собралась, подошла телевизор выключить и вспомнила про свой вопрос первый.
— Так что там, баба Маня, в мире делается? Ты у меня теперь вроде политинформатора. Я от работы так устаю, что свой ящик и включать перестала. А у Пашки моего, сама знаешь, кроме водки, ни к чему другому интереса нету.
— Что углядела, так ничего хорошего, — сокрушенно сказала баба Маня. — Засуха урожай уполовинила, да к тому ж бензина для комбайнов не хватает. В Дагестане сущая война начинается. В Индии, кажется, поезда столкнулись, много народа погибло и покалечилось… Да, о главной-то новости чуть не забыла: у Горбачева, который раньше у нас верховодил, жена тяжело захворала. За границей лечится. Он при ней неотступно. Переживает.
— Ой, напасть-то какая! — всплеснула руками Серафима. — Ой, горюшко! Ой, как жалко бедную! Наши бабы не больно ее жаловали, а мне она очень даже нравилась. Тоненькая, аккуратненькая, и голосок, как у горлинки. Помнишь, у Хрущева жена была обличьем чисто наша деревенская баба, такую по заграницам не повозишь. А Раису Максимовну не совестно было миру показать. Горбачев ее всюду с собой брал. Так понимаю, шибко гордился ею.
— И мне ее страсть как жалко! — вздохнула баба Маня. — За что ей такие мучения? Одно женщину должно утешать, что муж рядом, поддерживает любовью своей. В одиночестве болеть — ой, не сладко!
— Почему это в одиночестве? — обиделась Серафима. — А мой догляд ты в расчет не берешь?
— Да что ты, Серафима! Я тебе век благодарна буду, — поспешила заверить соседку баба Маня. — Я ж о мужниной ласке сказала. Был бы рядом сейчас мой Иван, мне куда легче было б.
— Да, Иван Савельевич уважительно к тебе относился, — подтвердила Серафима и добавила сокрушенно. — А вот мой Павел, заболей я, так и стакана воды не подаст.
Повздыхали еще обе, поохали, припомнили всякие пакости, которые терпят женщины от мужиков деревенских бесчувственных, Михаила Сергеевича похвалили за супружескую преданность. Считай, полчаса проговорили. И разговор этот был не в тягость бабе Мане. Видать, козье молочко сил прибавило.
На следующий день, когда Серафима с работы зашла, чуть не с порога вопрос: как здоровье Раисы Максимовны?
На заводе, сообщила, только о ней и толкуют. Кто раньше и попрекал ее, что, мол, цацу из себя строит, и те смягчились. Женщины, они хоть и любят косточки другим перемыть, а сердцем отходчивы.
— Состояние у нее по-прежнему тяжелое, — с искренней печалью в голосе сказала баба Маня. — Как болезнь называется, я не запомнила, а только кровь у Раисы Максимовны испорченная. Вроде моей. Меня- то, я так посчитала, это Чернобыль достал.
— Какой Чернобыль? Ты что, баба Маня, придумала? — удивилась Серафима. — Мы от него за тыщу километров!
— Так я в тот день, когда Чернобыль взорвался, у племяша Алешки гостевала в Брянской области, — объяснила баба Маня. — А их райцентр, потом установили, тоже в опасной зоне находился. Народу ведь правду об этом Чернобыле не сразу открыли, только после майских праздников. А на Май я уж домой возвернулась.
— Да, вроде, ты никогда и не жаловалась, — чуть ли не с укоризной протянула Серафима. — А теперь вот, здрасьте-пожалуйста — Чернобыль!
— Так не жаловалась, потому что ничего не болело, — оправдываясь, сказала баба Маня и стала вслух припоминать. — Когда это я в последний раз кровь проверяла? Лет шесть будет. Иван еще был жив. В госпитале областном его навещала. Он и попросил сестрицу в ихней лаборатории, чтоб и у меня анализ взяла, шоколадку ей подарил. Хорошая девушка попалась, отзывчивая. Спасибо, говорит, Иван Савельевич за шоколадку, но, хоть и не положено, а я и так бы вашу просьбу исполнила из уважения к фронтовику- инвалиду Великой Отечественной войны.
— Тогда ветеранам больше было почета, — вставила свое слово Серафима.
— Ну, нет, — не согласилась баба Маня, — и тогда уже к ветеранам относиться хуже стали. Это просто девушка оказалось сердобольной. Может, тоже дед у нее воевал, отец — навряд ли, уж больно молоденькая она была. На другой день я к Ивану иду, она меня, как увидала, подбежала, улыбается и радостно сообщает: у вас, бабушка, кровяные показатели в абсолютной норме. И что в абсолютной, еще раз повторила. Но, видать, этот Чернобыль проклятый не на всех сразу сказался. У меня организм крепкий с молодости, в жизни ничем не болела, всего два зуба выдернула, вот он и сопротивлялся, пока старость окончательно не наступила.
— Да какие твои годы! — задорно, чтоб подбодрить больную, воскликнула Серафима.
— А такие, что уже и не упомню, когда бабой Маней стали величать, — печально улыбнулась баба Маня.
— А чего тут помнить? — рассудительно проговорила Серафима. — Как внучат вам Ирина народила, так и стали вы бабушкой.
— Вот ты про внучат напомнила, — оживилась баба Маня, — а я ж тебе еще не сказала, что к Раисе Максимовне дочка с зятем и внучками приехали. Михаил Сергеевич с корреспондентом беседовал, отметил,
