ножницами в руках, в неопределенного оттенка и размера хлопчатобумажном платье и в широкополой соломенной шляпе, склоненной над цветочной грядкой.
Невестка окликнула ее несколько ворчливо:
— Мама! Вы не должны перенапрягаться. Вы же знаете, что сказал доктор.
— А что сказал доктор? — спросил я, понизив голос.
— У нее больное сердце… когда это ей удобно, — добавила Мод, тоже тихо.
Оливия Слокум выпрямилась. Направилась к нам, по пути снимая задеревенелые от садовой работы перчатки. Лицо ее, покрытое веснушками, было еще красиво, правда, с мягкими, уже несколько оплывшими чертами. Но выглядела она моложе, чем я предполагал, представляя ее себе худой, энергичной и раздражительной дамой лет семидесяти, с крючковатыми руками, вцепившимися в вожжи, с помощью которых она управляла другими людьми. Но ей нельзя было дать больше пятидесяти пяти, и чувствовалось, что она легко смиряется со своим возрастом.
Женщины трех поколений семьи Слокумов жили слишком тесно рядом, чтобы каждая ощущала себя сколько — нибудь комфортно.
— Не будь смешной, моя дорогая, — сказала Оливия невестке. — Доктор говорил, что легкие упражнения для меня полезны. Во всяком случае, я люблю сад в прохладное время дня.
— Но до тех пор, пока вы себя не переутомили. — Голос молодой женщины звучал недовольно. («Нет, нет, — подумал я, — эти две женщины никогда ни в чем не согласятся друг с другом».) — Это мистер Арчер, мама. Он приехал из Голливуда посмотреть пьесу Фрэнсиса.
— Как мило! И вы уже видели пьесу, мистер Арчер? Я слышала, что Джеймс прекрасно играет главную роль.
— У него высокая артистическая культура, — ложь удалась мне легко, будто я повторял ее много раз, и все же из — за этих слов остался на языке неприятный привкус.
Подозрительно взглянув на меня, Мод извинилась и пошла к дому. Миссис Оливия Слокум подняла обе руки, сняла с себя плетеную соломенную шляпу. Выдержала паузу немного дольше, пожалуй, чем следовало бы, при этом голову повернула так, чтобы я мог увидеть ее профиль, мысленно восхититься им. Тщеславие было ее бедой. В собственных глазах она не изменилась с того времени, когда уже начала блекнуть ее красота, и не допускала мысли о старости. Она достаточно долго снимала шляпу. Волосы ее были выкрашены в ярко — желтый цвет, прямая челка тщательно расчесана и заранее уложена на лбу.
— Мой Джеймс — один из самых многосторонне развитых людей на свете, — заявила миссис Оливия. — Я воспитала моего Джеймса так, чтобы развить у него разносторонние творческие интересы, и должна сказать, он оправдал мои усилия. Вы знаете его только как актера, но он неплохо рисует, у него еще и прекрасный тенор. В последнее время начал писать стихи. Фрэнсис — это для него настоящий стимулятор!
— Интересный человек, — должен же был я сказать что — нибудь, чтобы побудить ее разговориться.
— Фрэнсис? О да! Но у него нет и десятой доли энергии Джеймса. Конечно, было бы большой удачей, если б Голливуд заинтересовался его пьесой. Он предлагает мне финансово поддержать ее, но я, увы, не могу позволить себе такие неосторожные помещения капитала… Я полагаю, вы связаны со студиями, мистер Арчер?
— Косвенно.
Мне не хотелось быть втянутым в объяснения. Миссис Оливия трещала, как попугай, но взгляд ее оставался недоверчивым.
Чтобы перевести в иное русло разговор, я сказал:
— Кстати, я хотел бы уехать из Голливуда. Это, честно признаться, клоака, а не место для нормальной жизни. Меня вполне устроила бы жизнь в сельской местности, имей я в собственности участок земли вроде здешних.
— Как тут, мистер Арчер? — Ее зеленые глаза словно подернулись пленкой, как у попугая, избегающего опасности.
Я продолжал двигаться вперед почти вслепую:
— Я никогда не видел ничего подобного по красоте и уюту, здесь я действительно смог бы поселиться и жить.
— Понятно! Это Мод натравила вас на меня, — недружелюбно и резко сказала вдруг хозяйка сада. — Если вы представляете ПАРЕКО, я вынуждена буду просить вас тотчас покинуть мой дом.
— ПАРЕКО? — для меня это было название сорта бензина, и моя единственная связь с ПАРЕКО заключалась в том, что время от времени я заливал этот бензин в бак своей машины. Так и сказал Оливии Слокум.
Она пристально посмотрела мне в лицо и, очевидно, решила, что я не лгу.
— Эта аббревиатура означает Компанию Тихоокеанских Очистительных Заводов. Компания все пытается взять под свой контроль мои земельные участки. Год назад они осаждали меня, не сняли осаду до сих пор, поэтому у меня и вызывает подозрение чуть ли не каждый незнакомец, когда он проявляет интерес к моей земле, к здешней местности вообще.
— Мой интерес всецело мой собственный.
— Тогда прошу прощения за то, что неверно поняла вас, мистер Арчер. Вероятно, события последних лет озлобили меня. Я люблю эту долину. Когда мы с мужем увидели ее в первый раз, а было это более тридцати лет назад, она показалась нам земным раем, наша долина солнца. Как только у нас появилась финансовая возможность, купили этот прелестный старый дом и холмы вокруг него. Потом муж ушел в отставку, и мы переехали жить сюда. Он и похоронен здесь (муж был старше меня), и я тоже хочу умереть здесь. Я не кажусь вам сентиментальной?
— Нисколько, — искренно ответил я, потому что чувства, испытываемые миссис Оливией к ее земле, были куда более суровыми, чем сентиментальность. Ее грузная фигура, в раме ворот, выглядела в вечернем свете монументально и даже немного пугающе. — Я хорошо понимаю вашу привязанность, миссис Слокум.
— Я часть этой земли, — продолжала она почти вдохновенно, взволнованно — хрипло. — Они разрушили город, осквернили часть райской долины, но мою землю они не смеют тронуть! Я так им и сказала, хотя понимаю, что они никогда не удовлетворятся моим отрицательным ответом. Я сказала им еще, что эти горы будут стоять долго — долго после того, как они уйдут из долины, из жизни. Они не поняли, о чем я вела речь. Вы понимаете меня, мистер Арчер? — Ее холодные зеленые глаза сверкнули. — Надеюсь, что да. Вы мне симпатичны.
Я пробормотал что — то невнятное: мол, прекрасно понимаю ее чувства. В самом деле… Мой друг, который читал в УКЛА лекции по экономике, подарил мне термин: «особое свойство личного владения». Вот оно — то и достигло у миссис Оливии степени мании. Может быть, обостренной тем, что она чувствовала себя осажденной в четырех стенах дома — своей невесткой, прежде всего.
— Иногда я осознаю, что горы — это мои сестры…
Внезапно миссис Оливия оборвала свой монолог, как бы почувствовав, что зашла слишком далеко в откровенности. М — да, у нее, пожалуй, хватит эгоизма, чтобы завести у себя дома парочку гауляйтеров, обслуживающих ее диктатуру… Возможно, она заметила изменившееся выражение моего лица.
— Я знаю, вы хотите уже идти в дом, на встречу. — Резко подала мне руку, прощаясь:
— С вашей стороны было очень любезно прийти в сад поболтать с пожилой женщиной. До свидания!
Я направился к дому по дорожке меж высокими итальянскими кипарисами. Деревья расступились, открыв поляну, на которой можно было поплескаться в небольшом плавательном бассейне. Над водой на дальнем от меня конце бассейна невысоко поднимался покрытый холстиной трамплин для прыжков в воду. Вода в бассейне сейчас стояла спокойно, казалась твердой поверхностью. В ней отражались деревья, дальние горы и пламенеющее на западе небо.
