толковое?
Но стройных и последовательных экскурсов в прошлое не получилось: в сознании вспыхивал то один эпизод, то другой.
…Чаша стадиона «Динамо», самого большого стадиона Москвы, полна до краев: сегодня – решающий матч спартаковцев с басками, лучшими в мире футболистами, бойцами республиканской армии, целый год сражавшимися против франкистских войск.
Москвичей в те дни раздирали противоречия: с одной стороны – хотелось, чтобы победили свои; с другой – таким гостям не грешно и проиграть. Вот, например, Исидоро Лангара – «Красный Лангара», который, по сообщению мятежников, «был убит наповал при обороне Барселоны». А он тут как тут: здоровый, огромный, веселый! Или Хосе Ирарагорри, лучший нападающий Испании, участник знаменитой атаки республиканцев на Вильяррель. Или капитан команды – Луис Регейро?
Испанцы уже выиграли у «Локомотива» со счетом 5: 1, у «Динамо» – 2: 1 и 7: 4! И вот – последний решающий матч со «Спартаком»…
Дима не был любителем и ценителем футбола. Но когда его сосед Тимофей Арсеньев покрутил около Диминого носа чудом раздобытыми билетами, он не нашел в себе сил отказаться.
И вот приятели сидят под безжалостным июньским солнцем, стиснутые со всех сторон возбужденными, измученными дорогой москвичами: к «Динамо» двигалась лавина машин, создавая пробки и останавливая городской транспорт. Хорошо, догадались выехать за два часа, и то еле-еле успели. Говорят, даже сами спартаковцы чуть не опоздали. Тимоха оказался сумасшедшим болельщиком: он кричал, свистел, хлопал соседей по плечам, по спинам, и Дима только успевал уклоняться от его весьма ощутимых тумаков.
– Да, все-таки латинский стиль – это латинский стиль! – то ли радуясь за испанцев, то ли сокрушаясь за своих, восклицал Тимофей, вскакивая при каждой атаке у наших ворот.
Но когда на четырнадцатой минуте левый край Григорий Федотов забил первый гол и вратарь гостей Григорио Бласко вытащил мяч из сетки ворот, Дима решил, что Тимофея хватит удар, так он завопил. Немного успокоившись, Арсеньев ткнул Варгасова кулаком в бок:
– Представляешь? Один Гришка – против другого Гришки! Во совпало!
А после того как русские открыли счет и Бласко вытащил из сетки еще пять мячей, Тимоха вообще стал невменяем. Впрочем, он немногим отличался от других – 6: 2, да еще после трех поражений, это действительно блестяще! «Молодец, “Спартачок”!». «Ура – “Спартаку”!» – еще долго неслось со всех трибун.
Потом Варгасову почти на себе пришлось тащить домой обессилевшего соседа. Да и выбраться с «Динамо» в тот день было так же трудно, как и добраться до него.
Дома, сдав Арсеньева с рук на руки его немногословной жене Хельви, Варгасов, прямо в чем был, плюхнулся на кровать у открытого окошка, перед которым росла старая, небывалой толщины береза – из-за нее в комнате всегда царил прохладный полумрак. Закинув руки за голову, Дима медленно приходил в себя. Варвара Ивановна отсутствовала, и ругать за такой непорядок (в одежде – на кровать!) было некому.
Неподалеку от березы стояли врытые в землю ярыми доминошниками стол и скамейки. Сколько теплых вечеров просидели за ним Дима с Мариной? За этим наспех сколоченным из некрашеных досок столом Маринка рассказывала о своей равнодушной матери, о занятом с утра до ночи отце, о хлопотливой бабуленьке…
Тут, потрясенные, переживали они самоубийство Маяковского, который сам же утверждал, споря с Есениным: «В этой жизни помереть не трудно. Сделать жизнь значительно трудней…»
Здесь, голова к голове, листали тоненькие, еще не красочные, тетрадки «Огонька».
А весной тридцать первого тут же ликовали после того, как Лорелея, чуть ли не прыгая от радости, рассказала им на уроке, что первомайскую демонстрацию в этом году возглавили в Германии коммунисты как самая многочисленная и популярная в стране партия. И впереди, конечно, шел Тельман.
Ах, как много было переговорено, перечувствовано за покосившимся от мощных ударов доминошников одноногим столом! Дима потом всячески обходил его, хотя делать это было очень трудно: стол стоял недалеко от их терраски с веселыми цветными стеклышками.
Говорили, что дома, расположенные на Оленьем валу, почти напротив чугунного забора Сокольнического парка, давным-давно возвели немцы. Уж как они попали сюда еще до мировой войны – трудно сказать! Может, специальный подряд получили?
Справились строители с работой неплохо: все дома оказались разными. Башенки, то ажурные, то чешуйчатые, окна, непривычно поделенные на многочисленные дольки, замысловатые лесенки и разнообразные флюгера делали их похожими на маленькие замки…
В одном из этих домов поселились вернувшиеся из-за границы Варгасовы. Сначала им все было странно: обилие жильцов в квартире, огромная общая кухня, самолетный гул надраенных мелом приземистых примусов, неустойчивые конструкции более тихих, но менее продуктивных керосинок, очереди по утрам к умывальнику, торжественный ритуал посещения бань в субботу – с собственными тазами и шайками.
Дима приглядывался к соседям – его сверстником, пожалуй, был лишь один Тимофей Арсеньев.
Тот сначала не обращал на нового мальчишку никакого внимания: три года разницы давали себя знать. А потом, уже во студенчестве, когда Варгасов начал изучать юриспруденцию, а Тимофей заканчивал филологический, они подружились. Арсеньев мечтал стать журналистом и довольно часто печатался. Его многое привлекало в Диме: и трогательное отношение к Марине, и то, как берег он это чувство уже, после ее смерти, и глубокое знание поэзии, и то, что Дима сам был не чужд ей…
Но сколько Тимофей ни уговаривал его отнести хоть что-нибудь свое в редакцию, тот не соглашался: это о Марине, для Марины и только ей принадлежит, живой ли, мертвой ли…
Уезжал Арсеньев из Москвы по распределению Тимохой, а вернулся через несколько лет Тьёмой, как серьезно, без тени улыбки, называла его спокойная и очень хозяйственная жена Хельви, которую он привез с собой. Уже три поколения ее предков жили в России, а акцент у Хельви был настолько силен, словно она лишь вчера покинула Хаапсалу.
Дима же к этому времени защитил диплом, стал работать под руководством Горина. А все его знакомые, в том числе и Арсеньев, устроившийся в один из популярных столичных журналов, считали, что он служит юрисконсультом.
Даже Варвара Ивановна не очень хорошо представляла себе, чем занимается сын. Но предпочитала не расспрашивать. Не любила она задавать лишних вопросов: если человек хочет или может, он сам расскажет. Видно, она многое понимала, потому что обладала очень чутким сердцем. И так во всем. Никогда не охала попусту, не изображала сочувствие, а старалась хоть чем-то конкретным помочь.
Дима многое взял от своей муттерчик! (Другой, кстати, выбросил бы эту «иностранщину» из лексикона – не в моде она была, – а Варгасов ни за что…)
Варвара Ивановна, конечно, догадывалась, что сын работает на какой-то сложной работе. Трудовой режим юрисконсульта ей был известен – на фабрике у них был свой юрисконсульт. Дима же часто уезжал в командировки. Но если и был в Москве, никогда не приходил вовремя и вваливался нередко таким измученным, что, рухнув головой на подушку, мгновенно засыпал, не имея сил поднять на кровать ноги. Сколько раз Варвара Ивановна заставала сына полусидящим-полулежащим, пока она кипятила на кухне чайник. Какой уж тут юрисконсульт…
Она снимала с Димы ботинки, носки, поудобнее укладывала его, тщательно, как в детстве, подтыкала одеяло, уютно натягивала на ухо простыню, хоть он уже спал, и ничего не пыталась на следующий день вызнать. Лишь перед уходом в Польшу, получив разрешение Горина, Дима кое-что рассказал матери.
И она восприняла все как надо: видно, внутренне была к этому готова, чувствуя, что сын не по девчонкам шастает, а занимается чем-то очень важным и трудным. Спросила только: «Это – опасно?» – «Ну что ты, муттерчик! Войны ведь нет!» Больше она, потерявшая мужа именно тогда, когда не было войны, ни о чем не спрашивала: сын сказал, очевидно, все, что мог сказать. И, стараясь ничем не выдавать своей тревоги, про себя считала дни до отъезда.
Зато Тьёма поставил перед собой задачу – расшевелить эту «канцелярскую душу» – Варгасова. Что Дима приходит частенько за полночь, Арсеньев не знал: как всякий порядочный молодожен, он ложился довольно рано, и у него не было поэтому оснований считать своего соседа гулякой. Более того, Дима представлялся Тимохе стопроцентным сухарем.
