скорби, и в радости. Не мешкая, Гибби уселся за стол в комнате Донала и написал ему письмо. Время от времени поднимая глаза, через полуоткрытую дверь он видел пыльные солнечные квадраты на ветхой мебели. На улице был ясный день, один из провозвестников далёкого лета. Но как хмуро и уныло было на душе у Гибби! Каким невесёлым и безжизненным стало всё вокруг теперь, когда Донал уехал и больше не будет жить рядом с ним!
Закончив письмо, Гибби подпёр голову руками и, наверное, впервые в жизни задумался о том, что же делать дальше. Ему казалось, что в его жизненном море вдруг наступил полнейший штиль. Один ветер стих, а другой ещё не подул. Его немного беспокоила мысль о том, что придётся вернуться в дом к мистеру Склейтеру и снова ощущать на себе давление чуждой ему натуры. Ну ничего, теперь это ненадолго. Правда, Мистер Склейтер не раз подумывал о том, чтобы попытаться удлинить определённый законом срок опекунства на том основании, что его подопечный ещё не готов распоряжаться своим имуществом.
Но характер Гибби, его нынешняя учёность и сообразительность (а также мысль о том, что подумают о самом мистере Склейтере в обществе, если его попытка вмешаться закончится провалом) удержали его от каких–либо действий. Таким образом, в мае, согласно записи о его рождении в церковной книге, он станет, наконец, совершеннолетним, а значит, сможет быть сам себе хозяином и не будет больше зависеть от кого бы то ни было. Гибби часто и много думал о том, что будет делать дальше, и у него уже были определённые планы, но о них никто ничего не знал, кроме Донала. А теперь Донал оставил его.
Гибби не спешил с возвращением на Даурстрит. Он упаковал вещи Донала, сложив вместе с ними все те книги, которые они успели купить, и оставил сундук на попечение миссис Меркисон. Затем он сказал ей, что не хочет пока отказываться от этой комнаты и поэтому оставит её за собой и будет время от времени сюда наведываться.
— Как пожелаете, сэр Гибби, — ответила ему старуха–хозяйка. — Приходите и уходите, когда Вам вздумается. Чувствуйте себя как дома!
Он сказал, что сегодня переночует здесь, и она, как обычно, приготовила ему ужин. Поев, он засунул в карман учебник греческого и отправился к морю, чтобы уйти на самый конец пирса и немного там посидеть. Он с радостью пошёл бы к Джиневре, но она ещё в пансионе просила его не приходить и потом, переехав к отцу, ни разу не приглашала его в гости.
Гибби не было тоскливо или скучно. Радость жизни произрастала из самых корней его существа и непрестанно наполняла собой все его мысли и чувства. Даже в своей печали он не слишком тревожился, ничто не могло отравить чашу его мира. Он просто жаждал реального человеческого присутствия. Поэтому не успел он выйти на улицу, как решил навестить миссис Кроул. Солнце, всё ещё яркое, склонялось к западу, подул холодный ветер. Гибби пошёл к городскому рынку, пробрался к его дальнему концу через галереи лавок и лавочек, на ходу приветствуя их хозяев, и наконец добрался до лавки миссис Кроул.
Увидев его, она ужасно обрадовалась; ей льстило, что соседи видят, в каких они отношениях. К тому времени она неплохо понимала язык и жесты глухонемых, но сама обращалась к Гибби вслух. Она поведала Гибби, что всю прошлую неделю Донал провёл у неё на чердаке — непонятно почему, сказала она. Неужели они поссорились? Гибби знаками показал, что не может говорить об этом сейчас, но придёт к ней вечером выпить чаю.
— Ох, сэр Гибби, боюсь, меня не будет дома так рано, — вздохнула миссис Кроул. — Я обещала придти на чай к старой миссис Грин — ну, она ещё капустой торгует!
Гибби кивнул, показывая, что знает, о ком она говорит, и она продолжала:
— Но если ты не откажешься зайти ко мне часов в девять и отужинать вместе копчёной треской, то я буду очень рада.
Гибби снова кивнул, попрощался и ушёл.
Он не заметил, что дама, стоявшая у соседнего прилавка всего в нескольких ярдах от него была никем иным, как самой мисс Кимбл. Правда, в этом не было ничего удивительного, поскольку она сама постаралась остаться незамеченной и неузнанной. Увидев, кто остановился у соседней лавочки, она нарочно замешкалась, якобы пересчитывая деньги, но при этом отвернулась так, чтобы он не видел её лица. Она слышала всё, что сказала ему миссис Кроул, и удалилась, спрашивая себя, какая связь может существовать между этой торговкой и баронетом. Уж конечно, ничего хорошего быть между ними не может, думала она.
Мисс Кимбл почти ничего не знала о детских годах сэра Гилберта, потому что ещё не жила в городе в то время, когда Гибби был его своеобразной достопримечательностью, известной каждому мужчине, каждой женщине и каждому ребёнку, а иначе она сделала бы из своих наблюдений совсем иные выводы. Значит, чутьё не обмануло её, с удовлетворением говорила она себе. Он именно такой, каким показался ей во время их первой встречи: мальчишка с дурным характером и низменными привязанностями. Не может быть, что его покровители знают о его предосудительных связях. Она просто обязана сообщить им об этом! И прежде всего, из уважения к своей бывшей ученице, она должна сообщить мистеру Гэлбрайту, что за друзей завёл себе этот сэр Гилберт, его племянник. Поэтому она решительно зашагала прямо к домику Гэлбрайтов.
Когда она позвонила, в доме как раз был Фергюс. Мистер Гэлбрайт выглянул в окно и, увидев, кто стоит у порога, заперся у себя в комнате ещё более поспешно, чем обычно, из–за того, что задолжал мисс Кимбл плату за обучение Джиневры и теперь полагал, что она явилась, чтобы заставить его раскошелиться. Когда мисс Кимбл, к своему разочарованию, узнала, что ей не удастся его увидеть, клокочущие волны распиравшей её тайны прямо–таки выплеснулись наружу. Больше сдерживаться она не могла. К тому же, мистер Дафф священник и близкий друг семьи! Вот ему–то она и сообщит всё, что видела и слышала. После долгих заверений в том, что она не любит и не станет сплетничать, мисс Кимбл выложила ему всю эту историю, в заключение обратившись к священнику с вопросом: разве не права она в своём желании рассказать о поведении сэра Гилберта его родному дяде?
— Я не знал, что сэр Гилберт приходится Вам кузеном, мисс Гэлбрайт, — сказал Фергюс.
Джиневра покраснела, но за окном уже сгущались сумерки, и при свете огня её лицо само по себе казалось розовым. К тому же сидела она в тени.
— Он мне не кузен, — ответила она.
— Как же так, Джиневра? Вы же сами сказали мне, что он Ваш кузен! — воскликнула мисс Кимбл укоризненным тоном оскорблённой праведницы.
— Прошу прощения, но я никогда не говорила ничего подобного, — сказала Джиневра.
— Я немедленно должна увидеть Вашего отца, — вскричала мисс Кимбл, в гневе поднявшись со своего места, — и сказать ему, какую страшную ошибку он совершает, позволяя этому молодому человеку дружить со своей дочерью!
— Отец вообще его не знает, — возразила Джиневра, — и мне кажется, что пока их лучше не знакомить.
Эти слова показались странными даже ей самой, но она не умела говорить иначе, нежели прямо и правдиво.
— Вы меня просто поражаете, Джиневра! — сказала мисс Кимбл, снова усаживаясь на стул. — Неужели Вы хотите сказать, что поддерживаете знакомство с молодым человеком, которого Ваш отец не знает и которого Вы не смеете ему представить?
Объяснить всё, как есть, означало бы бросить тень на собственного отца.
— Я знаю сэра Гилберта с детства, — сказала Джиневра.
— Неужели Вы настолько двуличны? — воскликнула мисс Кимбл, непоколебимо уверенная в том, что Джиневра всё–таки говорила ей о близком родстве с сэром Гилбертом.
Фергюс подумал, что пора вмешаться.
— Мне известны некоторые обстоятельства, приведшие к знакомству мисс Гэлбрайт и сэра Гилберта, — пояснил он, — и я уверен, что мистер Гэлбрайт будет недоволен, если ему об этих обстоятельствах напомнит человек — простите меня, дорогая мисс Кимбл! — сравнительно мало связанный с его семьёй. Поэтому я убедительно прошу Вас предоставить это дело мне.
Фергюс считал Гибби полоумным и не боялся его. Он ничего не знал о том, как именно Гибби познакомился с Джиневрой, но полагал, что в этом им помог Донал. Хотя мистер Гэлбрайт старательно избегал всякого упоминания о его ссоре с Джиневрой из–за её деревенских друзей, кое–какие слухи об этом всё равно разошлись по округе и добрались до фермы Джона Даффа. И теперь, осмеливаясь упомянуть об этой старой истории, Фергюс пытался нащупать больное место, которое, как он надеялся, позволит ему
