получше, как неприятное предубеждение исчезало. Ибо в спокойном, почти безропотном выражении её лица каждая отцовская черта казалась завершённой и приведённой в согласие со всеми остальными, и вместо беспорядочной разбросанности перед вами проступало то, что было изначально задумано Творцом. Нос у неё был твёрдым и решительным, рот — чётко очерченным, подбородок больше, чем у отца, глаза — меньше, и к тому же, они были полны жизни и чувства. Долгий, проницательный взгляд непременно рассмотрел бы в этом лице обещание будущей красоты — или, по крайней мере, надежду на то, что красота всё–таки проявится. Иногда на нём появлялась полуспящая тень чуткой тревоги, порой на нём мелькал какой–то беспокойный, мучительный вопрос, но всё это быстро исчезало и уступало место обыкновенному выражению, которое хоть и не казалось привлекательным, но всё же притягивало к себе взгляд.
Отец никогда не бывал с нею резок, но она побаивалась его. Правда, он был холоден, очень холоден. Он никогда не бил свою дочь, но и не целовал её, а для большинства ребятишек это было бы настоящей медленной смертью. Пусть даже родители поочерёдно осыпают их поцелуями и колотушками, но лучше так, чем вовсе не получать от них ни того, ни другого! К тому же, никакой отец не может быть близок с своему ребёнку, если сам навсегда позабыл своё детство. Ведь близость возникает лишь тогда, когда один находит себя в другом. Ребёнок, живущий в отце, и отец, живущий в ребёнке, протягивают друг другу вечные руки. И когда Джиневра спрашивала себя, любит ли она папу больше всех на свете (как любят родителей все хорошие девочки), ей всегда становилось не по себе, потому что она тут же начинала сомневаться, любит ли она его вообще.
Джиневра сидела и ела кашу с молоком. Поднеся ложку ко рту, она вдруг остановилась и спросила на местном шотландском наречии:
— Папа, а что такое домовой?
— Сколько раз я тебе говорил, Дженни, что со мной ты должна разговаривать только по–английски! — проговорил лэрд. — Я бы тебе совсем запретил разговаривать по–шотландски, будь я уверен, что мой запрет не станет для тебя искушением ослушаться собственного отца. В любом случае, за столом я подобной вульгарности не потерплю.
Его слова падали медленно и мерно, как мелкие пули, завёрнутые в толстый слой ваты. Джиневра смутилась.
— А как мне тогда его называть? — спросила она на этот раз по–английски.
— Разве я могу тебе сказать, как называется тварь, которой вообще не существует? — ответил отец.
— Но если это тварь, надо же как–то её называть? — рассудительно и с величайшей серьёзностью возразила девочка.
Мистер Гэлбрайт недовольно поморщился. Хотя её логика была безукоризненна, она явно противоречила его намерениям.
— Какой же болван набил твою глупую голову этими дикими суевериями, а? — спросил он. — Отвечай! Я должен немедленно положить этому конец!
Он уже протянул руку к колокольчику, чтобы, услышав ответ дочери, отдать соответствующие распоряжения. Лэрд с радостью пригласил бы к обеду Маммону в чёрном платье с белым галстуком, но явись к нему Суеверие в прелестнейшем наряде, он спустил бы на него всех собак в Глашруахе, чтобы навсегда заказать ему дорогу в свои владения. Однако следующие слова Джиневры заставили его остановиться, а когда она договорила, в дверь как раз вошёл дворецкий, неся блюдо со свежими гренками.
— Говорят, — начала Джиневра, старательно избегая ненавистного отцу выговора и потому слегка запинаясь, — говорят, на главной ферме появился… появился домовой, и он там за всех делает всю работу.
— Что это значит, Джозеф? — произнёс мистер Гэлбрайт, поворачиваясь от девочки к дворецкому и осуждающе меряя его взглядом. Слуги уже привыкли видеть недовольное выражение его лица, но сейчас оно было особенно явным.
— Что Вы имеете в виду, сэр? — осведомился Джозеф, ничуть не смутившись, ибо он и не думал считать своего хозяина самым важным человеком на свете (или хотя бы в северной Шотландии).
— Я тебя спрашиваю, Джозеф, — отчеканил лэрд, — что означают эти… эти возмутительные предрассудки и суеверия? Если уж сама мисс Гэлбрайт в доме собственного отца начинает повторять всякие глупости, дальше ехать просто некуда! А ведь я всегда считал вас преданными и надёжными слугами! Что это вы вдруг начали распускать языки, как будто у вас в голове один ветер гуляет, как на какой–нибудь колокольне! Признаюсь, я никак не ожидал от вас ничего подобного!
— Язык на то и есть язык, чтобы болтаться, сэр, что в голове, что у колокола. Так что пока он между ушей подвешен, то так и будет болтаться да болтать, — ответил Джозеф по–шотландски. Обычно он говорил так, что нередко хозяин лишь смутно и отдалённо понимал смысл его изречений, и благодаря этому Джозефу часто удавалось уйти безнаказанным.
— И потом, сэр, — продолжал дворецкий, — если бы языки не болтались, как бы Вы тогда узнали, что на главной ферме что–то стряслось? Как бы Вы тогда вмешались, чтобы всё там поправить?
— Это ты хорошо сказал, Джозеф, — ответил лэрд с томным снисхождением с голосе. — А теперь ознакомь меня как следует со всеми подробностями.
— Да с чем же мне Вашу честь ознакомить? Пустая болтовня, сэр, и только, — ответил Джозеф. — А уж как Вам она покажется, это дело Ваше.
С этими словами он поведал лэрду всё, что слышал. По большей части это была правда, только сильно приукрашенная и преувеличенная: что всю работу в доме делают ночью какие–то невидимые руки, и не только в доме, но и на конюшне; что на конюшне без колдовства точно не обошлось и Снежок, конь мистера Даффа, уже себя не помнит от страха.
Лэрд стиснул зубы и с минуту ничего не говорил. Либо это снова явились его прежние враги, либо кто– то ещё услышал старую историю и решил попугать деревенских жителей новыми раздутыми предрассудками.
— Наверняка это кто–нибудь из работников, — наконец произнёс он с холодным, неприступным видом. — Или какой–нибудь зловредный сосед. Но я скоро разберусь, в чём тут дело! Джозеф, немедленно отправляйся на эту ферму и попроси мистера Фергюса Даффа зайти ко мне, когда ему будет удобно.
Фергюсу было лестно, что за ним прислал сам лэрд, и он вскоре поведал ему всё, что слышал от тётушки и наёмных работников, признавшись, что сам он поленился лично ознакомиться с фактами. Однако он тут же добавил, что поскольку к делу проявляет интерес сам мистер Гэлбрайт, то он, Фергюс, будет только счастлив выполнить любое поручение, которое тот сочтёт нужным ему дать.
— Фергюс, — ответил лэрд, — как Вы думаете, способны ли неодушевлённые предметы самостоятельно перемещаться в пространстве? Иными словами, полагаете ли Вы, что кухонные горшки наделены способностью двигаться сами по себе? Может, ночью у них вырастают крылья, и они начинают летать? Или у них появляются конечности, чтобы они сами могли себя вымыть? Ответьте мне на эти вопросы, Фергюс.
— Конечно нет, сэр, — ответил тот с величайшей серьёзностью, потому что мистер Гэлбрайт и говорил, и выглядел весьма внушительно.
— Тогда, Фергюс, позвольте мне Вас уверить, что раскрыть тайну этих якобы чудесных перемещений очень и очень просто. Надо только спрятаться и понаблюдать. Если Вы с этим не справитесь, я сам приду к Вам на помощь. Вот увидите: когда всё раскроется, причина окажется самой элементарной!
Фергюс немедленно обещал подстеречь невидимку, но по дороге домой чувствовал себя уже не так радужно, как на пути в хозяйский особняк. Хотя он и утверждал, что не верит в так называемые сверхъестественные явления, его не слишком радовала перспектива грядущей ночи. Веру и неверие подчас бывает трудно отличить друг от друга, и даже Страх не всегда сам способен понять, от кого из этих двоих он родился. Однако несмотря на это Фергюс твёрдо решил исполнить обещанное, то есть, если необходимо, просидеть на кухне всю ночь, чтобы воочию увидеть этого чудного и нечестивого духа (конечно, это дух, только вот во плоти или нет?), который нарушает очаг домашний, уваженье к ближним, приличья и непрошеным слугою выполняет за людей их работу. Даже самому себе Фергюс не признавался, что боится, потому что ему было уже почти восемнадцать лет. Тем не менее, он не мог не чувствовать, что приступает к исполнению своего долга без малейшей радости и удовольствия.
