Оперативники дружно заржали.
– Да ну вас, – отмахнулся Костров. – Не верите – не надо. Когда я это «Зимнее утро» увидел, как-то странно себя почувствовал. Мне так легко вдруг стало, радостно, как будто меня всего светом внутри наполнили…
– То-то ты сияешь, как медный таз.
– Представьте себе! У меня до сих пор настроение приподнятое… Было. Пока с дорогими коллегами не пообщался! Вечно все испортите, от вас никакая картина не спасет.
– Не сердись. Мы не со зла, – миролюбиво сказал Шубин. – Мне вот тоже работы Кустодиева кажутся светлыми, от них всегда тепло на душе становится. Особенно хороши купчихи. Моя любимая – «Купчиха за чаем». Сама купчиха сидит за столом, словно царица. Блюдечко в руке, на столе – фрукты, рядом – кошка, а на заднем плане – купола и небо. А пейзажи какие! Прямо хочется в картину забраться, на полянку или на берег речки… И осень хороша своей пестрой листвой и цветным небом, и зима – искрящимся снегом, и ранняя весна – половодьем. А уж лето – так вообще сказка! «Жатва» так и греет своим желтым, как яичный желток, солнцем, которое вот-вот закатится за апельсиновый в красную полоску горизонт.
– Вот. Все подтверждается, – обрадовался Миша его поддержке. – «Графчик», на котором пытались вывезти «Зимнее утро», потерпел крушение. Фианитов картину из музея увел – и поплатился за это!
– Давайте теперь на мистику преступления начнем списывать, – отозвался Атаманов. – Работать лучше надо, а не мракобесием заниматься! Яхта разбилась оттого, что налетела на рифы, и это факт. Кто отправил на тот свет Фианитова, нам еще предстоит выяснить. Возможно, его смерть как-то связана с «Зимним утром». По поводу пребывания картины на борту яхты следует еще раз допросить экипаж «Графчика». Установлено, что к выносу картины из музея причастен Фианитов, но что именно он принес ее на яхту – этому никаких доказательств нет, все это лишь наши умозаключения. Валерий мог полотно продать кому- нибудь здесь, имевшему отношение к «Графчику». Или же вступить с ним в сговор. Когда картина пропала, тот человек мог обвинить в ее исчезновении Фианитова и свести с ним счеты.
– На эту роль – как никто другой – лучше всех подходит Суржиков! Он был в походе и мог вывезти картину, которая, по словам Борисовой, лежала в его сумке. Опять же, пропажа картины на яхте – чем не причина для ссоры, произошедшей между нашими «друзьями» накануне убийства?
– Снова все сходится на Суржикове, – скептически заметил Андрей. – Так не бывает!
– Что ж поделаешь, если карма у него такая?..
Допрошенный вновь экипаж «Графчика» о картине ничего не знал. Все делали удивленные глаза и клялись в своей непричастности. Получалось, что о наличии полотна на борту знала только Рената. Мостовой уже подумывал: не ее ли рук это дело? Идея была бредовой, поскольку следом возникали вопросы, на которые разумных ответов не находилось. Если бы «Зимнее утро» на яхту принесла Борисова, тогда с какой целью она о нем рассказала следствию? И зачем ей потом понадобилось возвращать полотно в музей? Все-таки Валентин умел мыслить логично и склонялся к той мысли, что картину пытался вывезти кто-то другой.
– Рената, вспомните, пожалуйста: когда команда перебиралась с потерпевшей крушение яхты на катер спасателей, кто-нибудь пытался забрать полотно?
– Нет, кажется. Все так быстро происходило… Малыгин сказал, что «Графчик» вот-вот зачерпнет бортом воду и пойдет ко дну, поэтому вещи собирать некогда. Все похватали только самое необходимое. А я побежала за картиной как полоумная.
– Фианитов что в это время делал?
– Валерий помогал нам с Ларисой вскарабкаться на катер. Дима руку сломал, из него помощник был неважный. Василич подгонял всех на «Графчике», он, как и полагается капитану, покинул яхту последним.
– Так, а Суржиков? – спросил следователь и тут же спохватился: – Ах, да! Он уже в воде болтался.
Суржиков, когда его спросили по поводу картины, как и следовало ожидать, тоже выразил недоумение:
– Полотно из Русского музея?! На нашей яхте?! Но как? Откуда?
– Вот и я бы хотел узнать, каким образом оно туда попало? Есть основания полагать, что это произошло не без вашего участия – ведь оно находилось в вашей сумке. Песочного цвета спортивная сумка с надписью «ОАО «Атриум» – ваша ведь?
– Моя, – согласился Алекс.
– И как же в вашей сумке оказалось полотно?
– Да как угодно! Эта сумка на яхте валяется уже сто лет, и положить в нее мог что угодно любой из тех, кто был вхож на «Графчик». А это не только люди, бывшие в том походе. Команда «Графчика» куда больше по численности. Так что, получается, подозреваемых – целая толпа.
Мостовой понимал, что с Суржиковым каши не сваришь. Либо он действительно ни при чем, либо темнит. В любом случае, против него у следствия прямых улик нет, одни лишь догадки.
Лариса очень переживала, когда Суржиков исчез в бушующем море. Обида на него тут же прошла, и она молила судьбу, чтобы Алексей остался жив. Лариса не теряла надежды и все ждала, что Суржиков объявится. Только когда с Алексеем случилась беда, она поняла, как он ей дорог. Ей казалось, что если бы он был серьезно ранен, стал бы инвалидом и из-за этого от него отказалась бы родня, она бы его не бросила. Все это время, пока Суржикова искали, когда все считали его погибшим и уже заочно похоронили, Лара по-прежнему верила, что он жив.
Но – удивительное дело: как только стало известно, что Суржиков нашелся и с ним все в порядке, Лариса резко изменила к нему свое отношение. «Тут переживаешь, ночей не спишь, а он даже не удосужился дать о себе знать!» – негодовала она. Больше всего Ларису огорчал тот факт, что Алексей о своем возвращении не сообщил ей лично и тем самым еще раз подчеркнул, что между ними больше ничего нет. Правда, Алексей все же позвонил ей, но лишь спустя неделю. Он хотел встретиться и поговорить. Голос при этом у него был тревожным, хоть он и пытался шутить. Это было субботним вечером, накануне смерти Фианитова, а на следующий день они встретились.
– Ты красивая, – сказал Алексей, нежно беря ее за руку. Он увлек Ларису к раскидистому тополю, склонившегося над прудом. Подошел совсем близко и долго смотрел ей в глаза, а затем стал целовать.
Лара немного растерялась. Она ответила на поцелуи, обняла его за плечи, но потом отстранилась.
– Ты восхитительная! – прошептал Суржиков.
Он чувствовал себя пятнадцатилетним пацаном на первом свидании, а не прожженным ловеласом. На щеках его выступил румянец, все слова куда-то пропали, а язык словно одеревенел. Хотелось сказать Ларисе, как она ему нужна, что он давно в нее влюблен и хочет быть только с ней. Он это понял накануне вечером, внезапно осознав, что у него нет больше жены. Боль и злость из-за обмана, ревности, собственной слепоты ушли, и он взглянул на ситуацию по-новому. Обязательств перед женой у него больше нет, а значит, можно позволить себе признать наличие чувств, которые он раньше прятал от самого себя и даже старался прогнать. И когда это произошло, Суржиков понял, что он любит Ларису. Это не мимолетное увлечение, каких в его жизни было множество, а глубокое нежное чувство. Он так и не смог сказать об этом Ларе, просто молча продолжал гипнотизировать ее взглядом и держать за руки.
Лариса не хотела быть просто чьим-то развлечением, легкие, бесперспективные отношения ей были не нужны. Какими бы сладкими и желанными ни были объятия этого мужчины, он знала: все это несерьезно. Нельзя ему верить, ни его глазам, ни поцелуям! Сегодня он шепчет ей пылкие признания, а завтра обо всем позабудет, увлекшись другой.
– Не надо, – вывободила она руки. – То, что между нами было, то было, и больше это не повторится.
– Что произошло? У тебя кто-то есть?
– Нет.
– Так почему же?..
– Ты все равно этого не поймешь, – сказала она на прощание.
«Ты все равно этого не поймешь». Прекрасная фраза, если хочешь сказать мужчине, насколько же он глуп! Зачем дураку что-то объяснять, если он все равно ничего не поймет?
Суржиков остался в парке на Елагином острове, прислонившись к легкомысленной березке. В голове клубился туман, словно его огрели веслом. По дорожкам рассекали роллеры, с визгом бегала детвора, на
