вода плескалась почти у самых колонн, набегая на бордюр чёрного мрамора. Одевшись, я вышел, чувствуя себя удивительно свежим и отдохнувшим.
И тут я впервые увидел, что по всему дворцу расхаживают еле заметные грациозные фигуры. Некоторые из них прогуливались вместе, увлечённые разговором. Кто–то бродил в одиночку. Другие стояли небольшими стайками, словно рассматривая картину или скульптуру. Никто из них не обращал на меня внимания, да и я едва различал их смутные очертания. Иногда кто–то из них вообще растворялся в воздухе, стоило мне на него заглядеться. Когда наступил вечер и взошла луна, ясная, как морские волны, касающиеся заходящего солнца, силуэты здешних обитателей стали заметно чётче, особенно когда те проходили между мною и луной или когда сам я оказывался в тени. Но даже сейчас мне удавалось разглядеть лишь мелькнувшие складки светлого покрывала, округлый локоть, белоснежную шею, выхваченную луной из полутьмы, или маленькие ножки, одиноко бредущие по лужайке, залитой лунным светом. Как это ни печально, мне так и не посчастливилось ни приблизиться к этим восхитительным существам, ни взглянуть на саму Королеву фей. Судьба моя распорядилась иначе.
В этом дворце из мрамора и серебра, с его фонтанами и лунным светом, я провёл много дней. Невидимые слуги всё так же ублажали меня обильными яствами, и я каждый день плескался и плавал в волшебной купальне. Всё это время тень почти не беспокоила меня. Меня не покидало тревожное ощущение, что она где–то рядом, однако одной моей надежды на то, что здесь мне помогут навсегда избавиться от её ненавистного присутствия, было довольно, чтобы она на время оставила меня. О да, мне предстояло вновь столкнуться с нею, но как это случилось, я расскажу чуть позже.
На третий день я отыскал дворцовую библиотеку и потом неизменно проводил там почти всё послеобеденное время. Не говоря уже о прочих, куда более существенных её достоинствах, библиотека служила мне прекрасным укрытием от полуденного солнца. Утром и ближе к вечеру я зачарованно бродил по лугам и по лесу или, забывшись в сладких грёзах, лежал на траве под каким–нибудь исполинским деревом. Вечерами же я стал всё чаще и чаще бывать в совсем иной части дворца; но повесть о том, что приключилось со мною там, ещё впереди.
Библиотека располагалась в громадном зале, и свет в неё падал через крышу, сделанную из цельного вогнутого стекла, искусно расписанного невероятно ярким и загадочным узором. Все стены от пола до потолка были сплошь уставлены книгами. Большинство из них выглядели совсем древними, а некоторые имели вид донельзя странный и непривычный; я никогда не видел ничего подобного и вряд ли смогу как следует их описать. По всем стенам, заслоняя книги, были протянуты ряды галерей, соединённых лестницами.
Галереи эти были высечены из разноцветного камня: мрамора и гранита, порфира и яшмы, лазурита и агата, и их цвета и оттенки чудесно переплетались и перетекали друг в друга, образуя чудную, гармоничную мелодию. Казалось бы, галереи и переходы, сработанные из камня, должны были придавать всему сооружению массивный и тяжёлый вид, но зал был настолько необъятным, что они протягивались вдоль стен, как верёвочные лестницы.
Некоторые ряды книг были задёрнуты разноцветными шёлковыми занавесями, которые так и оставались опущенными всё время, пока я жил во дворце, и я чувствовал, что заглядывать за них было бы непростительной дерзостью. Но другие книги явно были в полном моём распоряжении. День за днём я приходил в библиотеку, растягивался на одном из роскошных восточных ковров, небрежно брошенных на пол, и читал, читал, читал, покуда глаза мои не начинали слипаться от усталости — нет, это была даже не усталость; скорее, я чувствовал себя обессилевшим от невыносимого восторга. Иногда я читал до тех пор, пока меркнущий свет не заставлял меня выйти на воздух, чтобы прохладный ветерок вселил в меня новую бодрость и освежил усталое тело, истомившееся от внутреннего жара ничуть не меньше, чем от палящих солнечных лучей.
Сами книги здесь тоже были необычными. Если, к примеру, мне случалось открыть труд по метафизике, то не успевал я прочесть и двух страниц, как и сам с головой погружался в размышления о только что открытой истине, напряжённо раздумывая о том, как лучше поделиться этим чудным открытием со всем человечеством. Иногда такие книги заставляли меня словно отступить на шаг, ещё глубже заглядывая в корень метафизических рассуждений, и я ловил себя на том, что пытаюсь распознать духовную истину, из которой произросло то или иное материальное явление, или силюсь соединить две аксиомы, обе по–своему верные, отыскав ту точку, где их незримые линии наконец–то сойдутся, открывая ещё более высокую и совсем иную истину, не похожую ни на одну из первоначальных аксиом, но никоим образом не отрицающую ни ту, ни другую; напротив, именно из этой истины обе они всегда черпали всю свою жизненную силу.
Если книга повествовала о далёких странствиях, я сам становился путешественником. Вокруг меня теснились новые земли, неведомые мне доселе переживания, невиданные обычаи. Я шёл и ехал, открывал для себя новые горизонты, сражался, плакал и радовался своим успехам. Если книга посвящалась истории, я становился её главным действующим лицом, страдая от собственного осуждения и благодарно принимая собственную похвалу. Точно так же я врастал в любой роман. Всё его повествование было обо мне, ибо я превращался в того героя, что более всего походил на меня, и его история становилась моей до тех пор, пока я не поднимал голову от книги — устав от долгой жизни, сжатой в пределы одного часа, добравшись до смертного одра или просто дочитав последнюю страничку, — и с внезапным изумлением не вспоминал, где я и кто я на самом деле, и, увидев знакомые стены и свод, понимал, что все испытанные радости и страдания — всего лишь плод лежащей передо мной книги. Если же в руках у меня оказывалась поэма, слова в ней просто исчезали или уступали главное место череде форм и образов, то возникающих, то снова пропадающих, повинуясь беззвучному ритму и скрытым рифмам.
В одной из книг с мистическим названием, которого мне уже не вспомнить, я прочёл о мире, совсем не похожем на наш. Трудно сказать, проза это была или стихи, но когда однажды я попытался по памяти, слабым и неверным слогом записать ту чудесную повесть, стихотворные строчки словно сами просились с пера на бумагу, так что, наверное, хотя бы отчасти, это была самая настоящая поэзия.
Глава 12
Весна в цепях. Зима царит,
Всю землю в плен забрав,
Но Время больше не дрожит
От ледяных забав.
Дуй, зимний Ветер! Время, дуй
И шар земной крути:
В венке из трав и резвых струй
Весна уже в пути!
Сквозь щели Времени видна
Небесная лазурь,
И улыбается Весна,
Сквозь холод зимних бурь.
Люди, верящие, что звёзды управляют судьбами людей, ближе к истине — по крайней мере, по ощущениям — чем те, кто полагает, что небесные тела связаны с ними лишь физическими законами вселенной. Всё, что человек видит, так или иначе имеет к нему отношение. Разные миры не могут существовать без взаимной связи. Даже в центре всего творения лежит дивное Сообщество, а значит, все его части соединены общим родством и опираются друг на друга. Или, быть может, существует иной замысел, ещё более грандиозный, чем всё, что доныне получило своё воплощение. Пустота — это всего лишь забытая жизнь, лежащая за пределами сознания, а рассеянное великолепие туманности — жизнь,
