на груди. Это был первый поцелуй, который она подарила мне. Но вскоре цветок начал увядать, и я покинул его.
Наступил вечер. Солнце уже село, но его розовые лучи ещё освещали воздушное облачко, плывущее высоко над миром. Поднявшись, я взмыл прямо к нему и, улёгшись в его перину, поплыл вместе с ним, глядя на опускающееся светило. Солнце кануло за край горизонта, облако стало серым, но эта серая мгла не коснулась моего сердца. Теперь цвет благоуханной розы освещал его изнутри, ибо я мог любить, не нуждаясь в том, чтобы меня любили в ответ.
Вверх по склону поплыла луна, неся всё прошлое мира в своём изнурённом лице. Она осенила мою постель тусклым млечным сиянием и погрузила раскинувшуюся далеко внизу землю в бледное море снов. Но и она не могла навеять на меня грусть. Теперь я знал, что воистину приблизиться к человеческой душе можно лишь полюбив её, а не просто купаясь в её любви; что, только любя друг друга, а не принимая друг от друга любовь, двое могут зачать, обрести и усовершить своё блаженство. Я знал, что любовь даёт любящему внутреннюю близость к духу любимого и власть над любой возлюбленной душой, даже если сама душа не знает того, кто любит её. А власть эта всегда творит только благо, ибо как только в неё прокрадывается себялюбие, любовь угасает, а вместе с нею и рождённая ею сила. Но настанет день, когда всякий любящий получит свою награду. Однажды всякая истинная любовь увидит свой образ в глазах возлюбленного и возрадуется в смирении, и возможно это лишь в чертогах величавой Смерти. «Ах, друзья мои, — думал я. — Как я буду заботиться о вас, как буду служить вам, как стану посещать вас своей любовью!»
Воздушная колесница несла меня над широко раскинувшимся городом, от которого в небо поднимался слабый, тусклый гул. «Сколько безнадёжных стонов, сколько безумных воплей вплетается в земной шум, — думал я. — А ведь здесь наверху их почти не слышно, и я парю в вечном покое, зная, что однажды они тоже обретут мир, погрузившись в безмятежность, что их отчаяние растворится в бесконечной надежде, а то, что кажется им невозможным, превратится в незыблемый закон!»
Но все вы, измученные женщины, хмурые мужчины, брошенные дети! — как я буду ухаживать за вами, как буду оберегать вас и, в темноте обнимая вас за плечи, мысленно посылать надежду в ваши сердца в те минуты, когда вы будете думать, что рядом никого нет! Погодите немного: как только мои чувства привыкнут к этой новой блаженной жизни, я приду к вам, неся с собой целительную любовь…
Но тут резкая боль жуткой волной прошила меня насквозь, я содрогнулся словно от смертной судороги — и вновь очнулся в тесных пределах обычной телесной и земной жизни.
Глава 25
Наша жизнь не похожа на сон, но должна в него превратиться; и, быть может,
однажды так оно и будет.
Стучу клюкой на гробовом пороге,
Но места нет мне и в земле сырой,
И обращаюсь я к тебе с мольбой:
«Благая мать!..»
Из неизъяснимого блаженства я опять опустился в мир теней, которые надвинулись со всех сторон и поглотили меня. Больше всего я испугался, что моя собственная тень снова отыскала меня и теперь меня ждут новые мучения.
Все чувства мои печально переменились. Мне показалось, что это и есть смерть, какой мы представляем её себе перед тем, как умираем. Но я почувствовал, что где–то внутри притаилась доселе неведомая мне тихая, терпеливая стойкость. Одно то, что я способен хотя бы думать о том, о чём думал совсем недавно, повергало меня в неописуемый восторг. Ради часа такого покоя стоило пройти через всю суматоху и борьбу долгой земной жизни.
Я очнулся на траве ранним предрассветным утром. Надо мной возвышалось летнее небо, ожидающее прихода солнца, но облака уже увидели его лучезарное явление, и я знал, что скоро каждая росинка возрадуется его блистательному отражению в своём крохотном зеркальце.
Какое–то время я лежал не шевелясь, а потом медленно поднялся и огляделся.
Я стоял на невысоком холме. Внизу простиралась уютная долина, которую обрамляла гряда невысоких гор, но, к моему ужасу, по всей долине до самых горных утёсов от моих ног пролегала огромная, всепоглощающая тень. Она лежала передо мной длинная и широкая, тёмная и могущественная. От бессильного отчаяния мне стало дурно, я отвернулся — и увидел солнце, только–только подымающее голову над восточными холмами. О чудо! Падающая от меня тень лежала только там, куда не проникали его лучи! Это была самая обычная тень, неизменно сопровождающая всякого, кто ходит под земным солнцем. Солнце поднималось всё выше и выше; тень съёжилась, соскользнула с горного склона и через всю долину поползла обратно к моим ногам.
Панический страх, охвативший меня, растаял без следа. Я вновь посмотрел вокруг — и сразу понял, где я. В долине виднелся мой родной замок, вокруг лежали места, знакомые мне с детства, и я со всех ног поспешил домой.
Сёстры встретили меня с неописуемой радостью, но, по–моему, заметили во мне какую–то перемену, потому что скоро в их словах и взглядах появилось какое–то новое уважение, почти благоговение, отчего мне сразу же сделалось стыдно. Они уже много дней пребывали в большой тревоге. В утро моего исчезновения пол моей спальни оказался сплошь залит водой, а над замком и имением до самого вечера висел диковинный, почти непроницаемый туман. Меня не было двадцать один день; мне же казалось, что я отсутствовал двадцать один год. К тому же, я ещё не вполне готов был поверить, что действительно оказался дома. Когда вечером я улёгся в свою постель, я совсем не был уверен, что наутро не окажусь в каком–нибудь таинственном уголке Волшебной страны. Всю ночь меня донимали тревожные сны, но проснувшись, я окончательно убедился, что вернулся домой.
Вскоре я успокоился и приступил к своим новым обязанностям, надеясь, что приключения в Волшебной стране хоть чему–нибудь меня научили. Лишь один вопрос мучил меня: смогу ли я по–настоящему перенести в свою нынешнюю жизнь то, что приобрёл там? Или мне придётся снова преодолевать те же испытания, заново проходить всё, чему я научился, но иначе, по земным и человеческим обычаям? — хотя, признаться, здешние уроки весьма похожи на те, с какими путник сталкивается в Волшебной стране фей. Пока у меня нет ответа на эти вопросы. Но порой мне становится страшно.
До сих пор время от времени я ловлю себя на том, что беспокойно оглядываюсь, чтобы посмотреть, прямо ли от солнца падает моя тень и не пытается ли она перебежать на ту или другую сторону. Пока всё остаётся благополучно. И хотя мне часто бывает грустно, я отбрасываю в мир ничуть не больше тени, чем большинство людей, проживших на земле столько же лет, что и я. Иногда у меня возникает странное ощущение, что я — призрак, посланный в мир, чтобы служить своим собратьям или, скорее, исправить то зло, которое успел совершить. Мне хотелось бы сделать мир ярче и светлей — по крайней мере, в тех местах, куда не падает тьма моего собственного сердца.
Вот так я, вознамерившись отыскать свой Идеал, вернулся домой, радуясь тому, что потерял свою Тень.
Когда воспоминания о блаженстве, испытанном мною после смерти в Волшебной стране, кажутся мне столь недосягаемо высокими, что к ним не может подступиться даже надежда, я думаю о мудрой старухе, прядущей в своей хижине: она говорила, что знает что–то такое, что слишком прекрасно и удивительно для
