Тут, заливисто рассмеявшись, они кинулись врассыпную, и большинство из них полетело прямо к хижине. Ближе к концу песни все они выстроились в некое подобие погребального шествия, идущего за безжизненным телом молоденькой Ветреницы. Проказница Торбочка ускорила кончину несчастной, перекусив её стебель, и теперь феи подняли бедняжку на руки (даже я не мог думать о ней иначе, как об умершей девушке, хотя передо мной была обычная увядшая ветреница на длинном стебельке), уложили на широкий лист, торжественно пронесли несколько ярдов и похоронили под деревом. Торбочка же, которую, по общему согласию, не допустили до участия в церемонии, сердито надулась и побрела прочь к своему гамаку (она была феей кальцеолярии; у нас её бутоны иногда называют «кошелёчками»), и вид у неё был совсем не покаянный. Подойдя к своему стеблю, она обернулась, и я невольно заговорил с нею, потому что стоял совсем рядом.
— Как тебе не стыдно, Торбочка! — укоризненно сказал я. — Почему ты так нехорошо себя вела?
— Я всегда веду себя хорошо! — сердито отрезала она, вызывающе вскидывая голову. — А если ты посмеешь приблизиться к моему гамаку, я укушу и тебя, чтобы не совался куда не следует!
— Но зачем ты укусила бедную Ветреницу?
— Она сказала, что нам никогда не увидеть сестрицу Подснежник, точно все мы — жалкие недомерки, и лишь она одна достойна такой великой чести. Вот противная гордячка! Так ей и надо!
— Ах, Торбочка, Торбочка! — вздохнул я, но к тому времени феи, залетевшие было в дом, уже неслись обратно с ликующим смехом и звонкими возгласами.
Некоторые из них восседали на спине у кошки, а остальные цеплялись за длинную шерсть и хвост или бежали рядом. К ним ринулись ещё дюжины две крохотных фигурок. Обезумевшая кошка рвалась на волю, но тщетно.
Оседлавшие её феи принялись вычёсывать из шерсти искры, ловко орудуя иглами и шипами, которые они держали наподобие гарпунов. Вскоре вокруг несчастной кошки мелькало такое множество остроконечных инструментов, что их, наверное, было куда больше, чем искр в самой длинной и густой шерсти.
Один резвый малыш–эльф, упираясь пятками в землю и едва удерживаясь на ногах, крепко держал кошку за кончик хвоста и беспрерывно угощал измученное животное благодушными увещеваниями:
— Ты уж потерпи, киска, потерпи ещё немножко! Ведь ты прекрасно знаешь, что всё это лишь для твоего собственного блага. Разве можно жить спокойно, если у тебя в шерсти постоянно заводятся искры? Нет, что ты там ни говори, я лично (тут он откашлялся и заговорил ещё нравоучительнее) склонен считать, что именно из–за них у тебя такой скверный характер. Так что нам придётся вычесать их все до одной, а иначе мы, к своему превеликому сожалению, будем вынуждены отстричь тебе когти и вырвать глазной зуб. Куда же ты, Киска? Стой смирно!
Но тут злосчастное животное с душераздирающим потоком кошачьих проклятий вырвалось–таки на свободу, молниеносно ринулось в другой конец сада и скрылось в живой изгороди с такой прытью, что даже феи не могли за ним угнаться.
— Ну ничего, ничего! — весело закричали феи. — Потом мы снова её поймаем, и у неё как раз накопятся новые искры! Ур–ра!
И с этими словами они опять умчались прочь, навстречу новым озорствам и проделкам. Но, пожалуй, мне не стоит дальше описывать развлечения и потехи этих удивительных и весёлых существ. Благодаря описаниям очевидцев миру давно известны их обычаи и нравы, так что с моей стороны было бы непростительным тщеславием добавлять к уже существующим рассказам полное повествование того, что видел я сам. Ах, как бы мне хотелось, чтобы мои читатели увидели их собственными глазами! Особенно мне хотелось бы познакомить вас с эльфом маргаритки — розовощёким, пухленьким крохой с широко распахнутыми глазами, полными безграничного доверия. Даже самые дерзкие проказницы–феи не решались его дразнить, хотя он явно не принадлежал к их кругу и походил на мешковатого деревенского парнишку.
Сдвинув на затылок хорошенькую белую шапочку, он часами бродил в одиночку, засунув руки в карманы и внимательно разглядывая всё вокруг. Он был далеко не так хорош собой, как другие полевые цветы, которых мне довелось повстречать за свою жизнь, но его доверчивый взгляд и невинная смелость навсегда запали мне в душу.
Глава 4
Ночь кажется темнее всего перед самым рассветом.
Хозяйка хижины уже не скрывала своего беспокойства, и я понял, что мне давно пора в путь. Сердечно поблагодарив мать и дочь за гостеприимство, я попрощался и по садовой дорожке прошёл к лесу. Некоторые садовые цветы пробрались к самой опушке и смело росли вдоль тропинки, но вскоре чаща стала для них слишком густой и тенистой. Особенно мне запомнились высокие лилии, возвышавшиеся по обеим сторонам тропы, чьи большие, ослепительно белые цветы ярко выделялись на тёмной зелёни. В надвигающихся сумерках я заметил, что каждый цветок мерцает своим собственным светом, да и вряд ли я разглядел бы их в темноте, если бы не это странное, призрачное сияние, исходившее изнутри каждого соцветия. Не в силах осветить ни деревья, ни тропу, оно выхватывало из мрака только одну лилию, не отбрасывая даже самой бледной тени, и лишь ближайшие листья едва поблёскивали в этом слабом свечении. Из чашечек лилий, колокольчиков и наперстянок выглядывали любопытные маленькие существа и, посмотрев на меня, тут же прятались снова. Казалось, они обитали в бутонах, как улитки в раковинах, однако некоторые из них показались мне чужаками — они явно принадлежали к роду крошечных гномов и гоблинов, живущих на земле, в жилистых плетях ползучих растений. Подобно размалёванному чёртику из табакерки, среди белизны лилейных лепестков вдруг появлялись большеголовые человечки с самыми фантастическими физиономиями и строили мне зверские гримасы. Некоторые из них украдкой поднимались в чашечке лилии, осторожно выглядывали из–за края, внезапно пускали в меня струйку воды и тут же
