Голос Андрея, прозвучавший рядом, в картину Парижа почему-то не вписывался. Ирине пришлось на некоторое время вернуться из своих фантазий в реальность.
– Кстати, Ирик, совсем забыл тебе сказать. Есть две «горящие» путевки в Сочи. Только надо решить этот вопрос побыстрее. Может, сумеешь отпроситься с работы на неделю?
– Не знаю, посмотрим, – ответила Ирина.
Ей почему-то не хотелось сейчас думать даже о таких приятных, в общем-то, вещах, как побережье Черного моря. Хотелось просто слушать музыку, забыв обо всем на свете. О проблемах на работе, об одиночестве вдвоем с Андреем, о стершихся набойках на осенних ботинках. Хотелось лишь одного – полностью раствориться в звуках и бродить, как наяву, по Парижу почти столетней давности… Ирина никогда не умела слушать музыку между делом, воспринимать ее как простой фон для беседы или домашних дел. Конечно, только такую музыку, которую вообще можно было назвать музыкой…
– … отличные номера с кондиционером, телевизором. Трехразовое питание, – снова донеслось до нее.
– Замечательно, – она кивнула головой, чувствуя, как растет внутри досада.
Идея с поездкой на самом деле была замечательной, но они могли бы обсудить это потом, когда будет более подходящий момент. Неужели так трудно понять ее состояние? Неужели за шесть лет почти совместной жизни нельзя было научиться понимать настроение и чувства человека? И, если не разделять, то, по крайней мере, уважать эти чувства?
– Я думаю, тебя отпустят. Перетопчатся как-нибудь недельку…
Она его уже не слушала. Во всяком случае, старалась не слушать больше, изредка все же кивая головой или роняя короткие слова: «Да», «Нет», «Не знаю»…
Они отъехали от города уже достаточно далеко и двигались по трассе в тот момент, когда Андрей вдруг резко нажал на тормоза.
– Черт возьми, ты меня совсем не слушаешь! – прокричал он, ударив кулаком по рулю.
Два облака пыли взвились в воздух из-под колес, закружились в воздухе. Ирина нажала на кнопку автоматического стеклоподъемника.
– Я музыку слушаю. Извини, – ответила она без эмоций, не глядя на него. – Ты же знаешь, я не могу слушать музыку и разговаривать одновременно.
– Ах, ты не можешь, значит. А я, выходит, все могу. Разговаривать, как дурак, сам с собой, в тот момент, когда ты изволишь слушать музыку… Музыку свою чертову!
Он порывисто ткнул пальцем в какую-то кнопку на панели магнитофона. Недопетая песня оборвалась на полуслове, печально потухли разноцветные эквалайзеры…
– Что ты делаешь?!
Магнитофон выплюнул кассету. Андрей схватил ее и, размахнувшись, выбросил в открытое окно, за которым еще продолжала дымиться дорожная пыль.
– Теперь тебе не придется разрываться между мной и этой своей дурацкой музыкой.
Щелкнуло зажигание, снова заревел мотор, и машина тронулась с места, быстро набирая сумасшедшую скорость. Ирина смотрела некоторое время, как стремительно ползет вверх стрелка спидометра, как она достигает вершины и начинает медленно опускаться – сто, сто двадцать, сто тридцать километров в час…
– Останови машину!
– Что ты сказала?
– Я сказала – останови машину. Я с тобой никуда не поеду.
– Поедешь, еще как поедешь!
– А я сказала – не поеду! Останови сейчас же…
– Не собираюсь…
Она попыталась открыть дверцу, понимая, что выпрыгнуть на ходу все равно не сможет.
– Совсем с ума сошла, что ли?!
Он нажал на тормоз, машина снова резко остановилась, опять полетела вверх дорожная пыль.
– Ты повторяешься, – сухо сказала Ирина и открыла дверцу. – Слишком много спецэффектов. Как в плохом кино…
– И куда же ты, интересно, собираешься идти? До города двадцать километров!
– Дойду как-нибудь, не переживай.
– Попутного ветра! – донеслось уже из-за спины, и вслед за этим она услышала, как что-то шлепнулось на землю.
Оглянувшись, увидела полиэтиленовый пакет, который собирала для них в дорогу мама.
Машина, снова взвизгнув тормозами, умчалась вперед, утонув почти сразу в шлейфе пыли. Ирина подошла, подняла пакет с земли.
Ничего особенно ценного в нем не было – полотенце, разные бутерброды да котлеты. Только книга…
Книгу она сразу достала из пакета и сунула подмышку. Пакет с едой оказался достаточно тяжелым, но оставлять его на дороге было как-то обидно. Почти до слез обидно – за маму, за ее старания, за глупые надежды на то, что все будет хорошо.
