быть, передумал, понял наконец, что все это глупость, горячечный бред, что нет и не может быть ничего между ними. Все понял и все решил за нее. Подняла трубку и на самом деле услышала его голос:
— Маша, вы же мне адреса не сказали.
Он появился спустя минут двадцать. Позвонил в дверь, она вздрогнула. «Ну не может же он в самом деле пройти сквозь стену», — успокоила себя по дороге, открыла, увидела его глаза.
— Привет, — сказал он, не переступая порога.
Она увидела большой пакет в его руках, из него выглядывало одетое в фольгу горлышко шампанского, виднелись оранжевые шары апельсинов, источая любимый с детства запах.
— Привет, — ответила она, — проходи.
Он переступил порог, поставил пакет на пол, наклонился, принялся развязывать шнурки на ботинках. Она все смотрела на него, пытаясь уловить хотя бы одну знакомую черту в его движениях. Ничего не было — абсолютно чужой человек, продолжал оставаться чужим, пока не поднял глаза, и так все время. Это ощущение сводило ее с ума, никак не хотело покориться примитивному сознанию, все требовало от нее настойчиво какого-то шестого, или седьмого, или бог знает какого по счету чувства, которое смогло бы примирить ее с двойственностью этого образа.
Она провела его за собой в комнату. Он выложил на столик между креслами апельсины, шампанское, коробку шоколадных конфет.
— Ты любишь шампанское?
— Люблю, — ответила она и поставила на стол два фужера.
— Ну вот, — улыбнулся он, — теперь я хоть что-то про тебя знаю. Но мне этого мало. Расскажи еще что-нибудь.
«Не о погоде же», — промелькнула мысль. Она опустилась в кресло и принялась рассказывать, изредка поднимая глаза и снова опуская. Взгляд плавал — в бокале с искрящимся шампанским, скользил — по оранжевым долькам апельсинов, прыгал — с полки на полку, везде пыль, которую так и не вытерла. Снова поднимала глаза — глоток воздуха, и снова взгляд убегал, а она задыхалась, но терпела до последнего, когда без воздуха уже было совсем невмоготу — снова смотрела в его глаза и продолжала рассказывать. Ни о чем — о себе:
— Я здесь родилась. В этой квартире на Большой Садовой. «Скорую» вызвал отец, а они задержались, как обычно. А я торопилась. Пришлось прямо здесь роды принимать. Мы здесь долго жили, а потом в центр города переехали. С мамой. А отец остался.
— Разошлись родители?
— Да, разошлись. Мама сразу замуж вышла, через месяц, а отец умер через полгода от сердечного приступа.
— Ты его очень любила, своего отца?
— Да, я его очень любила. С ним всегда было интересно. Он был такой, знаешь… Шутил все время. Понимал все. Иногда приду из школы домой расстроенная, мама пристает — что случилось, расскажи да расскажи. А он говорил ей: «Оставь ее, Вера. У нее просто грустные хромосомы, и ничего ты с этим не поделаешь». Смеялся, и мне сразу легче становилось. Он генетикой занимался.
— Сколько же тебе лет было, когда…
— Одиннадцать. Я с ним хотела остаться, с отцом. Только он меня сам попросил, чтобы я за мамой смотрела. И берегла ее. Вот мне и пришлось жить с ними. С мамой и отчимом. А на отца я тогда обиделась — мне казалось, что он от меня отказался. Бросил. Потом только поняла.
— В таком возрасте очень остро…
— Очень остро. Ты даже не представляешь, насколько остро. Я два раза из дома убегала, бродяжничала, в подвалах на подстилках каких-то ночевала, потом меня милиция домой приводила. Один раз таблеток наглоталась, нитроглицерина. Мне тогда четырнадцать было. Еле откачали. Я однажды отчима случайно дома застукала… с женщиной. Вот и наглоталась тех таблеток. А матери ничего не сказала.
— А потом?
— Тебе правда интересно?
— Правда.
— Сергей, отчим мой то есть, он человек очень влиятельный и богатый. В администрации еще тогда важный пост занимал, а теперь… Да ты слышал его фамилию — Бирюков.
— Бирюков?! Ты хочешь сказать, что Сергей Бирюков — твой… Ничего себе! Бывает же такое!
— Бывает, наверное.
Она смотрела на него, раздумывая, почему вдруг стала рассказывать этому человеку о том, о чем никогда и никому не рассказывала. Это его удивление, этот восторг по поводу ее «великого родства» неприятно смутил ее. Теперь уже не хотелось рассказывать. Про цветы, которые мать положила на гроб отцу — розы, точно такие же, абсолютно того же оттенка, которые держала она в руках, счастливая, во время пышной свадебной церемонии, выходя замуж за того, другого. Про свою ненависть к цветам. Про комнату, в которой она за один день отодрала шелковые нежно-лиловые обои, искалечила подвесной потолок, повыдергивала все лампочки, пошвыряла на пол дорогущие потолочные плитки, истерзала кухонным ножом невиданное в то время чудо — ламинат. Про то, как подметала три месяца полы в соседнем подъезде, как купила на заработанные деньги дешевые обои. Как клеила их на стены, вся перемазавшись клеем. Как упрашивала мать нанять машину, чтобы перевезти мебель из старой квартиры — диван, шкаф, письменный стол, книжные полки, рулон старого, так и не пошедшего в дело линолеума. Как снимала занавески — вот с этого окна, как упиралась, вцепившись в старый отцовский аккордеон, невразумительно мычала в ответ на справедливый в общем-то вопрос: кто на нем будет играть, Машка? Притащила-таки вместе с книжкой, случайно оказавшейся на полке в прихожей, — «Молекулярно-цитологические основы…». Как воровала сигареты на рынке. Как строила свой мир, государство внутри государства, как рисовала ночами, как воевала — отчаянно… Не хотелось уже ни о чем рассказывать.
— Ну, а что дальше было?
— Ничего не было. То есть было все, как обычно бывает. Десятый класс здесь начинала, окончила в Москве. И одиннадцатый тоже.
— Почему в Москве?
— Я там у тетки жила. Они планировали, чтобы я потом в московский какой-нибудь вуз поступила. Я не захотела, вернулась. Стала жить здесь, в старой квартире. Два раза поступала на биофак в университет, и два раза одного балла не хватило. Не прошла, в общем, по конкурсу. На работу устроилась.
— Где ты работаешь?
— На заводе.
— На заводе? — Он заметно удивился.
— В отделе кадров, секретарем. — Маша улыбнулась. — Что, так сложно меня за станком представить?
— Сложно. — Он улыбнулся в ответ. — Тебя проще представить… за роялем. Или за мольбертом.
— Скажешь тоже, — отмахнулась она и снова увидела его глаза. В них промелькнула тень — какая-то тень, тогда она не смогла, не сумела распознать ее природу. Не знала, что догадка придет потом, много позже — уже много недель спустя после того, как он начнет открывать своими ключами дверь ее квартиры.
— Что ж, Маша, давай снова поднимем бокалы за наше знакомство.
— Что ж, Глеб, давай поднимем. Может, теперь ты расскажешь мне о себе?
— Расскажу, если хочешь. Только рассказывать в общем-то нечего. Родился, учился.
— Так прямо сразу и учился?
— Ну нет, не сразу, конечно. Сначала в школе, потом в институте. В Поволжской академии госслужбы. Слышала про такое заведение?
— Слышала.
— Ну вот. Родился, учился. Жил и не знал… Не знал, что ходит где-то по земле удивительная девушка с зелеными глазами, которую зовут так просто — Маша. Не знал, что такое бывает.
«Не бывает, — оборвалось что-то внутри, — не бывает такого!»
Он поднялся, шагнул вперед и опустился на пол, положив голову ей на колени. Она закрыла глаза, лихорадочно пытаясь сообразить, что же ей сейчас нужно делать. Как это бывает, как оно происходит
