– Молодец. Твой отец – английский матрос.
– Матрос, – кивнул мальчик.
– Английский матрос. Запомни, это очень важно.
Лева Гамильман смотрел на свою измученную страхом и кочевой жизнью мать и не понимал, зачем ему все это внушают.
Гамильтоном его дразнили соседские мальчишки, и Лева считал свое прозвище обидным, а теперь, оказывается, он должен сам так себя называть. И еще – при чем тут английский матрос, который к его происхождению никакого отношения не имеет? Его отец, Моисей Гамильман, был владельцем ломбарда, это Лева знал точно. От мест, где они жили, до ближайшего порта очень далеко – какое море, какие матросы? Но мать настаивала на матросе. Ей было виднее.
Моисей был интеллигентным евреем и жил по своей еврейской совести, никому зла не делал, а что у него деньжата водились, так это благодаря его деловой жилке и практичному уму. В смутные двадцатые годы он сумел сколотить приличное состояние и был весьма уважаемым паном в городе Кракове. Его красавица жена Анета носила модные манто, кожаные сапожки на тонких каблуках, длинные приталенные платья и умопомрачительные шляпки, сшитые у самой лучшей варшавской модистки. Ах, какой же она была элегантной пани! Какими красивыми были ее прически, какими потрясающими наряды, какими дорогими украшения, какой прекрасной была ее жизнь! Рядом с ней шел мальчик, одетый, как королевич, с кудряшками и лучистыми голубыми глазками – не ребенок, а картиночка!
Моисея убили на второй день после взятия немцами Кракова. Солдаты вермахта немедленно приступили к одной из основных своих миссий – уничтожению евреев.
Анета взяла сына и с одним чемоданом двинулась к восточной границе. Шли тысячи человек, тысячи иудеев и поляков, вынужденных покинуть свои дома в надежде обрести пристанище на чужой земле. Страна Советов принимала эмигрантов прохладно, но все же принимала. Беженцев не пугали ни коммунистическая чума, ни железная рука всемогущего НКВД – все лучше, чем господствующий в Европе фашизм.
Анете удалось добраться до Львова. Большой старинный город, с мощенными булыжником мостовыми, раскидистыми платанами, холмистыми извилистыми улицами был тих и печален. Здесь уже побывала война. Она заглянула в город оборванной старухой, коснулась его горем, дохнула на него холодом смерти и разрухи. После передачи части польских территорий Советскому Союзу война отступила на запад, но далеко не ушла – переминаясь с ноги на ногу, она осталась ждать под дверью, и горожане слышали ее шаги. С каждой новой партией прибывающих эмигрантов город наполнялся тревогой. Ежедневно советская пропаганда призывала трудиться и строить коммунизм, по радио людей приободряли новостями о высоких урожаях и удоях, о новых стройках, о героических экспедициях в арктические льды, и ни слова – о войне. Вопреки всем увещеваниям львовичане знали – война будет. Они ее чувствовали звериным чутьем. Ее призрак витал в напряженном воздухе, она читалась в глазах эмигрантов, которые столкнулись с ней у себя на родине.
Люди старались уехать в глубь страны, подальше от границы. Ежедневно с вокзалов уходили переполненные поезда. Люди бежали, оставляя все, лишь бы спастись. Бежать дальше у Анеты не осталось сил. Она очень вымоталась в скитаниях, а во Львове ей удалось найти неплохое жилье. Хотелось передохнуть, хоть немножко пожить нормальной жизнью. Пусть без модных шляпок и платьев, без изысканных причесок и украшений – бог с ними, была бы крыша над головой, своя постель и какая-нибудь еда. Авось войны и правда не будет, и весь этот кошмар закончится.
Анета поселилась в одной квартире с семьей Кожевских – Ядвигой и ее сыном Яцеком, с которыми и бежала из Кракова. Мужа Ядвиги тоже убили немцы, хоть тот и был поляком. Именно Ядвига и предложила соседке бежать вместе с ней, пока еще не стало слишком поздно. У Кожевских во Львове была родня – весьма уважаемый врач, Бронислав Леховский, его степенная супруга Мария и сын-подросток Сигизмунд. Сначала беженцы собирались разместиться у Леховских, но соседняя квартира оказалась свободной, и они поселились в ней.
Леве было девять лет, Яцеку одиннадцать. Мальчики ссорились, но были вынуждены держаться вместе. Рослый Яцек был умнее и ловчее Левы, он его дразнил, мухлевал в играх и задирался. Несносный, противный Яцек! Это из-за него Леву прозвали Гамильтоном.
Еще до того, как Германия напала на Польшу, когда был жив отец и они жили в Кракове, Анета как-то по-соседски зашла к Кожевским поболтать с Ядвигой и похвастаться подарком, полученным от мужа. Это была брошь с рубинами, выполненная в виде букета тюльпанов. Пять бутонов из светло-красных камней, искусной огранки, с золотыми упругими стеблями и продолговатыми листьями. Бриллиантовая роса на листьях придавала им свежесть и одновременно печаль, будто была не росой, а слезами этих удивительных цветов.
– Какая прелесть! – воскликнула Ядвига. Ее глаза полыхнули завистливым огоньком, а рука сама потянулась к броши, чтобы рассмотреть ее лучше. Муж Ядвиги был не столь богат и не дарил ей таких украшений, все его подарки – это обручальное колечко из серебра и серьги с фианитами на их первое Рождество. А у соседки все время появлялись новые побрякушки, и не к праздникам, а просто так – даром что у ее мужа свой ломбард, ему драгоценности обходились за сущие гроши. И эту брошь он тоже небось за бесценок купил.
– Дорогая, должно быть, вещь, – со вздохом произнесла она.
– Да разве в цене дело?! Она необыкновенная! И история у нее необыкновенная! Украшение это моему Моте принес один итальянец. Старый, похожий на бродягу в своем потрепанном костюме, с длинными спутанными волосами. Я сначала так о нем и подумала, когда он появился на пороге. К Моте часто заходят бедные люди, чтобы заложить вещи. Обычно они ничего ценного не приносят и уходят восвояси ни с чем. Я иногда им денег немного подаю, если вижу, что совсем уж дела у них плохи. Только украдкой, чтобы муж не видел, а то он ругается, говорит, что я так по миру нас пущу. Так вот, смотрю я на этого старика и думаю – сейчас он снимет с себя что-нибудь из одежды и попросит за свои обноски сущие гроши, а Мотя, как он обычно это делает, ласково возьмет его за плечи, проводит к выходу и скажет: «Мил-человек, ничем я не могу тебе помочь, ступай с богом». Но ничего подобного не произошло. Итальянец подошел к прилавку, за которым стоял Мотя, и неспешно достал из кармана эту брошь. Возьми, говорит, для пани и посмотрел на меня своими черными глазами, да так, словно угольями меня обжег. Я увидела, что он вовсе не старик – у стариков не бывает такого сильного взгляда, и не бродяга он. Лицо у него аристократичное, а руки холеные, с длинными пальцами, как у музыканта. Говорил он тихо, но так, что ему хотелось немедленно подчиниться, потому что от него шла невероятная энергия власти. И мой Мотя, который всегда сам диктовал условия, не торгуясь, отдал ему столько злотых, сколько тот попросил.
Напоследок итальянец сказал, что брошь эта принадлежала леди Гамильтон, а теперь ей пора обрести новую хозяйку. «Пани такая же красивая, как леди Гамильтон. Forse la sua fortuna e la sua vita non sarа cosм tragic».
– Он сказал, что я похожа на леди Гамильтон, и добавил что-то по-итальянски. Слышишь, Ядвига, я – леди Гамильтон! – рассмеялась Анета, любуясь собой перед зеркалом. Ее роскошные каштановые кудри качнулись, одна прядь упала на лицо. Анета привычным жестом поправила прическу, а заодно уж подкрасила свои пухлые губки и напудрила маленький хорошенький носик.
– Гамильтон, – тихо повторил Яцек. Он играл во дворе и как раз зашел в дом попить воды.
Мальчик мгновенно оценил сияющий вид гостьи и расстроенное мамино лицо. Он не раз слышал, как его родители ссорились. Мать жаловалась, что ей нечего надеть, в то время как у других от обновок ломится шифоньер. Отец возражал, что он и так пашет на фабрике, как проклятый, а вместо благодарности получает одни упреки. После этого он хлопал дверью и уходил в кабак. Мама еще больше злилась, и дом превращался в ад. Из-за этого Яцек не любил соседку и ее сына.
– Добрый день, пани Анета! – буркнул он и убежал по своим делам. С того самого дня мальчишки начали дразнить Леву Гамильтоном.
Племянник Николая Потемкина, Иван, был страстным поклонником Африканского континента. Все началось с невинной сказки про доктора Айболита, которую ему прочли в детстве. С тех пор он и увлекся Африкой.
В его доме повсюду висели картины с пестрыми африканскими мотивами, которые Николай нашел очень интересными. Кроме картин, интерьер украшали всякие экзотические вещицы – бесполезные, но занятные: бубны, веера, перья, амулеты и прочая этническая утварь.
– Любопытная надпись, – сказал Иван, когда дядя показал ему фотографию ножа, которым был убит
