зазвенело — и извлёк на свет куколку. Такую маленькую хорошенькую куколку с аккуратной челочкой и в чёрной маечке. Лиза хихикнула. Необыкновенно молчаливый Костя кашлянул, но сказать ничего не посмел.
— Тоска… — с чувством протянул Филин. — Её же надо домой вернуть, мамочке… Тьфу!
— А может, мы отнесём? — вкрадчиво спросил Лёвушка.
— Нет уж, — отмахнулся Филин. — Знаю я вас. Ещё в помойку по дороге зашвырнёте или в Чёрной речке утопите. А там и так не очень чисто. Лучше я сам. Идём, Инго. А вы все — марш с глаз моих долой.
— Куда? — испугалась Лиза.
— Куда-куда, завтракать.
Филин с Инго не стали досматривать, как расколдованная Юлечка с громким рёвом улепетывает прочь по набережной Мойки и на бегу размазывает по лицу остатки ведьминского макияжа — не до того им было. Бродячий Мостик ещё не успел растаять в тумане, а они уже шли по узкой радингленской улочке, направляясь окольными тропами обратно во Дворец. Шли и молчали каждый о своём — не то юный дед со взрослым внуком, не то пожилой отец с молоденьким сыном, не то обожаемый научный руководитель с преданным учеником. Утренний Радинглен поразительно похож на Петроградскую сторону. Редкие ещё прохожие, кланяясь и делая реверансы, посматривали на короля и волшебника с лёгким удивлением.
— Огорчаться тут нечего, — вполголоса говорил волшебник. — Ясно, что ты сделал всё, что мог. Беда в том, что
— Филин, простите меня…
— За что тут прощать… Просто было очень страшно. А теперь непонятно чего ждать. Он отличие от тебя, уж прости, магов убивать умеет. Так, чтобы их силу себе забирать. И не только силу, но и всё, что они могут. Не так уж мало они могли.
— А теперь у него ко мне масса вопросов…
— К тебе? — невесело усмехнулся Филин. — Мания величия у тебя, король Радингленский. Тьфу! Что совой о пенёк, что пеньком о сову — всё равно сове не жить. Нам он будет вопросы задавать! Нам всем! Это же наша с тобой общая напасть! Эх, а я только начал придумывать, чем занять грядущие годы томительной скуки!
— Есть ещё одна штука, Филин. Я у него… в кабинете был. Так вот, там на столе план Петербурга лежал. — Инго взглянул в небо. — И что нам теперь делать?
— Как — что? — возмутился Филин, отворяя потайную калитку в парковой ограде. — Ждать! А ты в сентябре вместе с Книгой — марш в Амберхавен! Учиться, остолоп!
Лиза ещё издалека увидела, как они идут по дорожке парка.
«Ага, секретничают, — принцесса Радингленская залезла с ногами на подоконник. — Темнят. Ничего- ничего, вот вырасту вам на радость и сама темнить буду».
Послесловие для взрослых
Парк
— Простите, что вмешиваюсь в ваши сны.
Скрипачи, просыпаясь в семь утра в трамвае тридцать шестого маршрута, сначала проверяют, стиснута ли левая рука на ручке футляра с инструментом, и уже потом открывают глаза, отчего в пустом — воскресенье — трамвае на мгновение вспыхивает ослепительно голубой свет. Женщина, стоявшая над ним, была бы удачным продолжением любого сна. Из-за её спины били солнечные лучи. Он не мог как следует рассмотреть её лица, но волосы у неё были рыжие.
— Простите, что вмешиваюсь в ваши сны, — повторила она с улыбкой, — но своего нечасто встретишь.
— Здравствуйте, — робко сказал скрипач, чуть поёжившись — то ли от осеннего холодка, то ли от её взгляда. — Садитесь, пожалуйста, — спохватился он, вскакивая и спросонья не сразу сообразив, что в трамвае больше никого нет. Дама, чуть заметно усмехнувшись, медленно опустилась на сиденье напротив и медленно закинула ногу на ногу, продолжая глядеть ему в глаза — сначала сверху вниз, потом снизу вверх. Семнадцатилетний скрипач покраснел и тоже сел на место.
Просвеченный солнцем трамвай вырвался за черту города, прибавил скорость и теперь бойко дребезжал вперед, вперед, к заливу. Обычно скрипач ехал на нём дальше, на работу, на часовой завод. Сегодня ему надо было выходить раньше, у Володарской.
— Нет-нет, я вам не снюсь, — произнесла она, прежде чем он успел хоть что-то сказать. Голос у неё был низкий, хрипловатый. Такие голоса скрипач слышал в трофейных фильмах. И таких женщин он там тоже видел — среди чёрно-серых теней на экране. «Голубой ангел». Только ей к тому же было за пятьдесят. И она никак не могла выйти из фильма и оказаться в дребезжащем трамвайчике, мчащемся к Стрельне. Она вообще была не отсюда. И оттого, что она каким-то образом очутилась здесь и теперь сидела напротив него, скрипачу показалось, что он проснулся в какую-то другую реальность. Нет-нет, все было то же самое: и трамвайчик, и блеск рельс, и ветер, который влетал в неплотно прикрытое окно и гонял по пустому вагону какую-то бумажку. Но мир за стеклом будто протерли влажной губкой. Охра, краплак, лимонный кадмий, кармин шелестели по обе стороны дороги, голубой ветер рвался в окно, рыжий солнечный свет плясал по стеклам. Он не выдержал и прикрыл глаза рукой от солнца.
— А вот этого вам делать совсем не нужно. Вы можете смотреть на солнце и так. Причем двумя глазами сразу.
Ничего не понимая, он почему-то послушался — её нельзя было не послушаться — и проверил. Левый, правый, оба сразу.
Он увидел яркий круг на почти черном фоне. Вздрогнул. Помотал головой. Солнечная ночь. Сверкающая луна. Сны…
— Что это? — у него пересохли губы. — Откуда вы…
— Откуда я что? Откуда я знаю? Откуда я взялась? По порядку? — Дама улыбнулась, как учительница младших классов. — А мне вот интересно, откуда взялись вы…
— С Петроградской, — почему-то ответил он.
— Что у вас с рукой? — спросила она.
Скрипач переложил футляр из левой в правую.
— Сломал летом, — с трудом сказал он. — Вот надо разрабатывать.
— Левая рука для скрипача… — вздохнула дама. — Это ведь трагедия.
— Драма, — упрямо ответил скрипач. — Дома уже все воют от моих упражнений. Ничего, справлюсь.
— А летать не мешает?
— Что?
— Летать не мешает? Zu fliegen, to fly, volare, skraidyti, lentaa, voler, наконец? Flehen?
— Так, — сказал скрипач после паузы. — Кажется, у нас с вами все серьёзно. Нет, я не летаю.
