вниз.
— На колени. Иначе вам будет очень плохо.
— И больно! — подхватил еще один и заржал. Джек понял, что нужно бить первому. Прямым правой он свалил с ног Билла, тут же повернулся и ударил второго… Билл вскочил на ноги, и вспыхнула драка. Жестокая и молчаливая.
Джек, дюжий защитник университетской футбольной команды, успел изрядно попортить физиономии двоим, но его противники были парни тоже ничего, и в конце концов драка превратилась в избиение четырьмя одного.
Парни повалили Джека на землю и начали беспощадно бить его ногами…
Девчонка пронзительно закричала. Может быть, от этого крика парни опомнились и убежали.
Молодая мисс вытирала своим платочком кровь с разбитой губы Джека. Она ласково погладила огромный синяк под его заплывающим глазом. Избитому Джеку вдруг опять стало очень хорошо…
Теперь они вдвоем бродили по городу его детства, и Джек, не умолкая, читал ей свои стихи, бесконечное количество плохих стихов. Она слушала его, не перебивая, улыбаясь чему-то своему.
Потом он сказал:
— Завтра я уезжаю в Европу. Пройду пешком по всей Англии и Франции. Буду ночевать в рощах у дороги, на сеновалах… и писать стихи. Много стихов. А когда вернусь — издам их и сразу стану знаменитым поэтом Америки. Мою книгу раскупят все, и таким образом я сделаю свой первый миллион.
— Это прекрасно, мистер Рид! — засмеялась молоденькая мисс. — Посвятите мне какое-нибудь стихотворение в этой книге.
— Я посвящу вам ее всю! Вы будете дамой моего сердца. Хотите быть моей Лаурой?
— С удовольствием, мистер Петрарка!
Они остановились около неприветливого здания Портлендской академии, школы, в которой когда-то учился Джек. Он сказал:
— Вот она — моя знаменитая академия. Вы в какой школе учитесь?
— Моя школа далеко. Мы ведь всего месяц, как переехали сюда, в Портленд.
— Не дай вам бог попасть сюда! Всю жизнь буду я ненавидеть эту мою школу. Хуже ее нет во всей Америке. Все учителя здесь сплошные идиоты, они любят только тупых зубрил. Нет, здесь я не был счастлив!.. А вон там, через заднюю ограду, я удирал от мальчишек, которые собирались меня колотить. Я всегда был порядочным трусом в том, что касалось физической боли. Но странно, когда меня действительно загоняли в угол и заставляли драться, то сами побои были в сто раз менее ужасными, чем страх перед ними.
Они пошли дальше вдоль улицы. Она спросила:
— А сегодня вам было страшно?
— В первый момент — очень.
— Тогда почему же вы?…
Джек не ответил, посмотрел на нее. Она отвела взгляд.
— Мы пришли, — сказала она.
Джек мял в ладонях ее руку. Под глазом у него набух здоровенный синяк. И распухшая губа тоже не очень украшала его.
— Вы хотите, чтобы я вас поцеловала? — спросила девчонка.
Она поднялась на цыпочки, дохнула ему в щеку и убежала в свой дом при парке.
— Простите, но я даже не знаю вашего имени!.. — крикнул Джек.
Мисс остановилась, сверкая во тьме колоколом юбки.
— Это прекрасно! — весело ответила она. — Когда вы вернетесь из Европы, вы узнаете его… Прощайте, до свидания, Джон Рид, будущий знаменитый поэт!
— Помните, что теперь вы моя Лаура! — сказал Джек.
— Не забуду. Я сама найду вас, как только прочту вашу книгу.
Счастливый поэт постоял, глядя вслед убежавшей мисс, потом, насвистывая, двинулся вдоль улицы.
Мексика. 1913 год
Залитый солнцем двор, обнесенный служебными постройками. У колодца овцы и несколько мулов. В сторонке, на земле, лежат четверо оборванных крестьян-пеонов: пожилой — это отец, а рядом — трое его сыновей, одному тринадцать лет, другому — пятнадцать и третьему, здоровенному мужчине с обнаженным могучим торсом — двадцать пять. Он тоже бывший крестьянин-пеон, а теперь — майор повстанческой армии Вильи по имени Сальвадор Гонсалес, или Чава Гонсалес, как зовут его друзья. На каждом из лежащих сидело по веселому красивому мужчине в расшитых золотыми галунами одеждах, в широких красочных сомбреро, а Чава Гонсалес был распластан под троими. Другие такие же красивые и веселые мужчины, как и те, что сидели на лежащих, занимались тем, что надрезали бритвами кожу на подошвах у пеонов и лоскутами сдирали ее, обнажая кровавое мясо… Крестьяне не плакали, не кричали — они просто заходились в каком-то зверином мучительном вое. Один только майор Чава Гонсалес не издавал ни звука. Волосы на голове его слиплись от крови. К нему шагнул один из мужчин, лет двадцати трех, одетый богаче других. Это был Анастасио Аредондо, молодой хозяин асиенды, и кроме того капитан армии федералистов, по прозвищу «Красавчик».
Капитан Аредондо ткнул сапогом в раненую голову лежащего, ехидно осклабившись, сказал:
— Восхищаюсь вашим мужеством, компаньеро!.. И сочувствую.
Чава, придавленный тремя дюжими мужчинами, поднял голову и, найдя еще в себе силы улыбнуться, хрипло произнес:
— Боишься меня, Красавчик?
— Я понимаю — обидно… — продолжал капитан Аредондо. — Майор, а попался, как щенок!.. Впрочем, ты такой же майор, как твой Вилья генерал, — он не выдержал интонации и сорвался. — Бандит! Неграмотная скотина!
Чава Гонсалес снова приподнял голову.
— Два раза ты ускользал из моих рук. В третий — не уйдешь!
Капитан снова осклабился.
— Третьего не будет, компаньеро. И вообще для тебя уже больше ничего не будет. Через несколько часов твои глаза будут клевать грифы. — Он оглядел своих приятелей и весело добавил: — Но сначала вы всей семьей станцуете нам «Кукарачу!»
Веселые мужчины громко рассмеялись.
…Вконец измученный Джек поднялся на холм. Остановившись здесь и оглядевшись, он увидел за границей кустов равнину и обширную асиенду на ней с высоким помещичьим домом из камня.
Но он больше не мог сделать и шага. Ноги его дрожали, подкашивались. Рухнув на землю, Джек полулег, опираясь спиной и затылком на ствол небольшого дерева.
Он все смотрел и смотрел на асиенду, на помещичий дом, окруженный высокими деревьями, на которых цвели красные цветы. Потом он прикрыл глаза и перед ним снова поплыли картины его недавнего прошлого, казавшегося ему сейчас, здесь, невозможно далеким и почти$7
Америка. 1912 год
На свежей могиле с надписью «Чарльз Джером Рид» Джек со слезами на глазах выводил строки стихов, посвященных своему отцу. Они начинались так:
