костра. Негромкая удалая песня доносилась оттуда.
— А славно мы бились, правда, Никита Романыч? — говорил счастливый и возбужденный Максим, придерживая коня.
— Славно, славно, Максим! Только нельзя, как ты, очертя голову в сечу бросаться! Вон вся рубаха в крови.
— То вражья кровь! — Максим весело посмотрел на свою рубаху. — А на мне и царапины нет — твой крест сберег меня!
Едва он это промолвил, как притаившийся в камышах раненый татарин выполз на берег, натянул лук и пустил стрелу в Максима.
Угодила стрела в грудь Максима, под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву. Поволок его конь по чисту полю.
Серебряный догнал его коня, поймал за узду, спрыгнул на землю и высвободил Максима из стремени.
— Максим, Максим! — позвал он, опустившись на колени и приподнимая голову юноши. — Открой же очи, Максим!
Максим открыл затуманенные глаза.
— Прости, названный брат мой… Жаль, мало мы побыли вместе. Отвези матери последний поклон… Скажи, что я умер, ее поминая.
— Скажу, Максим! Все скажу, брат мой! — прижал губы к его челу Серебряный, — Может, есть у тебя еще кто на сердце, скажи, не стыдись.
— Никого у меня больше нет… Кроме родины моей, святой Руси! Подними мне голову, дай последний раз взглянуть окрест.
Серебряный приподнял Максима. Тот обвел очами поле, озаренное поднимающимся солнцем, прошептал:
— Как хочется жить… Господи, прими мою душу! — и глаза его навсегда закрылись.
Государева мамка Онуфревна сидела на скамье, нагнувшись над клюкой, и смотрела на всех безжизненными глазами..
— Князь, а с ворами повелся! — кривил губы Басманов. — С висельниками! Разбойничий воевода.
Иван Васильевич перебирал четки..
— Околдовал он их, что ли? Додумался перешибить ширинского мурзу Шихмата! Что скажешь на это? — спросил он Годунова.
— Без них, пожалуй, татары на самую бы Рязань пошли, — отвечал Годунов осторожно. — Вот кабы не ждать их в гости и ударить бы на Крым всеми полками разом!
— Опять за свое! — перебил Иоанн. — Мои враги не одни татары. Займись лучше своим литовским послом! — добавил он раздраженно.
— Государь, — сказал Годунов, сделав над собой усилие. — Может, тебе Никиту Серебряного вписать в опричнину? Таких-то слуг бы тебе!
Царь положил голову на плечо Годунова, провожая его к двери, проговорил без своей обычной насмешливости:
— Доставь его в Слободу. А я увижу, что с ним делать, казнить или миловать. Больно много за ним вины!
— Да полно тебе вины-то его высчитывать! — сказала сердито Онуфревна. — Вместо чтоб пожаловать его, что он басурманов разбил, церковь Христову отстоял!
— Молчи, старуха! — сказал беззлобно Иоанн. — Не твое бабье дело указывать мне! Оставь-ка нас лучше одних, с Федорой.
Безжизненные глаза мамки вспыхнули.
— Тьфу, страмник! Еретик бессовестный! — старуха застучала клюкою, уходя.
Царь схватил Басманова за душегрейку, приблизил к себе.
— Говори, Федора, чем мне Серебряного пожаловать?
— Опальника-то твоего? — сказал Басманов. — Да чем же, коли не виселицей?
— Больно он хорошо татар рубит, — похвалил царь.
— Вот-вот! — с обидой посмотрел на царя Басманов. — Их-то ты всех жалуешь! И Годунова, и Малюту, а теперь и Серебряного. А мне от тебя хоть бы какую милость. Спасибо — и то не услышишь. — Он решил поиграть. — Надежа — государь! Что ж, коли больше не люб я тебе, отпусти меня совсем!
Царь помолчал, понял его игру и принял.
— Так и быть, — сказал он с притворною горестью. — Хоть и тошно мне будет без тебя, сироте одинокому, и дела-то государственные, пожалуй, замутятся, да уж нечего делать, промаюся как-нибудь моим слабым разумом. Ступай себе, Федя, на все четыре стороны!
Басманов не ожидал такого ответа. Он растерялся, а затем глаза его вспыхнули злобой.
— Спасибо тебе, государь, — сказал он. — Спасибо, что выгоняешь слугу твоего, как негодного пса! Пусть же другие в бабьем летнике перед тобою попляшут. Много грехов взял я на душу на службе твоей, одного греха не взял, колдовства не взял на душу!
— Колдовства? — удивился царь. — Да кто же здесь колдует?
— А хоть бы твой Вяземский! Зачем он по ночам ездит в лес, на мельницу к колдуну? Зачем, если не для того, чтоб извести твою царскую милость?
Царь пристально посмотрел на него, задумался. В опочивальню тихо вошел Скуратов.
— Государь, боярин Морозов челом бьет, чтобы допустил ты его.
— Морозов? — удивился царь. — Живуч, старый пес! Что он хочет?
— В обиде он на Афоньку Вяземского за то, что дом сожгли и насильно жену увезли.
Царь взглянул на Басманова испытующе.
— Ступай, Федора, передай обоим — и Морозову, и Вяземскому — пусть выходят на честный бой. Судятся судом Божьим. Кому Бог даст одоление, тот будет чист и передо мною, а кто не вынесет боя, тот, хотя бы и жив остался, тут же примет казнь от рук палача! В Божьем суде не сила бережет, а правое дело!
Басманов ушел.
— Гриша, — царь ласково посмотрел на Малюту, — Федька на Вяземского показал, мол, ездил тот на мельницу колдовать и замышляет что-то против моего здравия.
— Оба они хороши! — нахмурился Малюта. — А сам-то Федька зачем туда ездил? Зачем сам-то такой же гайтан на шее прячет? Васюк Грязной своими глазами видел.
Царь перекрестился.
— Пока молчи обо всем, — велел он Малюте. — Я это дело разберу.
Вся площадь в Александровой Слободе была заполнена народом. Место царя было на дощатом помосте, покрытом червленым сукном.
Перстень подталкивал вперед Митьку, а тот, выставив дюжее плечо свое, раздвигал толпу. Новая одежда и шапки, надвинутые до глаз, делали их неузнаваемыми.
Басманов был приставлен вести поединок.
— Царь едет! Царь едет! — кричали все, волнуясь и снимая шапки.
Окруженный множеством опричников Иван Васильевич подъехал верхом к месту поединка, слез с коня, взошед по ступеням помоста и, поклонившись народу, опустился на кресла с видом человека, готовящегося смотреть на занимательное зрелище.
Позади и около него разместились стоя царедворцы.
В то же время на всех слободских церквах зазвонили колокола, и с двух противоположных концов въехали во внутренность цепи Вяземский и Морозов, оба в боевых нарядах. На Морозове был дощатый доспех, то есть стальные бахтерцы из наборных блях, наведенных через ряд серебром. Наручи, рукавицы и поножи блестел*! серебряными разводами. Голову покрывал высокий ший шак с серебром и чернью, а из- под венца его падала на плечи боярина кольчатая бармица, скрещенная на груди и укрепленная круглыми серебряными бляхами. У бедра его висел на узорном поясе, застегнутом крюком, широкий прямой тесак. К правой стороны седла привещей был концом вниз золоченый шастопер, оружие и знак достоинства, в былые годы неразлучный с боярином в его славных, битвах, но ныне, по тяжести своей, вряд ли кому по руке.
