чтобы взглянуть на супругу Мария и жену популяра, который нес статую полководца, другие — чтобы проводить их до могилы.
— Какое горе для Цезаря! — шептали плебеи.
А он шел, несколько бледный, опустив глаза, но большого горя не испытывал.
«Разве смерть не обычное явление? Конечно, жаль умирающих, но никто не вечен. А ведь нужно плакать, по обычаю… Но как плакать, когда нет слез?..»
Он произнес речь, восхваляя Мария и Цинну, величая их лучшими вождями популяров, а о себе говорил, что его род ведет начало от царя и богини; упомянул Гракхов, смелых друзей народа, и резко порицал Суллу за жестокость и непримиримость к плебсу, зная, что память о диктаторе ненавистна народу. Величая Юлию и Корнелию «самыми добродетельными матронами Рима», он сказал, что дочь его Юлия будет достойна своего знаменитого деда, и обещал воспитать ее поборницей нужд плебса.
Вечером, когда друзья и знакомые, приглашенные Цезарем, возвращались, чтобы принять участие в похоронном обеде, Цезарь отделился от толпы и задумчиво смотрел на ночные похороны плебея.
При свете факелов несли гроб, и покойника провожали несколько сукновалов и рыдавшая женщина с ребенком на руках.
«Они всегда хоронят ночью — беднота самолюбива, боится дневного света, — думал он, присоединяясь к друзьям. — Зарыв этого плебея на кладбище Эсквилинского поля, они возвратятся в свой домик, чтобы сесть за скудную пищу и глотать ее со слезами… А таких бедняков большинство. Они мечтают о благополучии, и если им обещать…»
Резко отвернулся от похоронного шествия и присоединился к друзьям.
XX
Несколько лет прожила Лициния в вилле Корнелия Лентула Суры на положении племянницы господина, и это время было безмятежно, как тихая дремота на солнечном берегу ручья. Прошлое казалось ей страшным сном, ниспосланным Гекатой, а спасение из каменной ямы — чудесным вмешательством Весты в ее судьбу.
Катилина, отвезший ее подальше от Рима и не преминувший разделить с ней ложе тотчас же по приезде в виллу, оставался недолго, и образ его улетучивался из ее памяти. А Суры она никогда не видела — он не бывал в вилле, довольствуясь теми отчетами о хозяйстве, которые она составляла с вилликом и посылала ему в Рим.
Однажды, когда на птичьем дворе секли нерадивую рабыню, у которой неизвестно каким образом пропала корзина яиц, приготовленных для продажи, Лициния, услышав вопли, вышла из дома.
Навстречу ей бросилась виллика:
— Госпожа моя, — воскликнула она, удерживая Лицинию за край туники, — тебя ждет человек с эпистолой…
— Пусть войдет в атриум, — распорядилась она и спросила, за что наказывают рабыню. Проступок невольницы показался ей незначительным, и она приказала прекратить истязание.
Посредине атриума стоял смуглый молодой плебей. Она невольно залюбовалась им, а он, поклонившись, подал ей письмо:
— От нашего господина Люция Сергия Катилины. Патриций писал, что вилла Корнелия Лентула Суры продана этрусским обществом публиканов за долги господина, и поручал Сальвию отвезти Лицинию к своему другу Манлию, ветерану Суллы.
— Поедешь со мной? — спросил Сальвий, весело взглянув на нее.
Лициния смущенно опустила глаза.
— Не знаю… в чужой дом… в чужую семью тяжело вступать… — пролепетала она.
Сальвий стал убеждать, что иного выхода нет, и она решила собираться в дорогу.
Весь день Сальвий помогал ей по хозяйству: нужно было сдать расписки в получении денег, взыскать по счетам с должников, отвезти в нундины плоды и овощи на рынок. А когда наступил вечер и они, сидя в атриуме, ужинали, Сальвий сказал:
— Мой господин Катилина послал меня по делам в Этрурию, и мы часто будем видеться. Я скажу Манлию, как приказал господин, что ты — моя жена…
Лициния вспыхнула:
— Зачем? — шепнула она. — Разве Манлий…
— У него на попойках собираются разные люди, а тебя нужно обезопасить. Я скажу Манлию так: «Наш господин Катилина приказал тебе дать приют Лицинии и заботиться о ней, как о родной его дочери…»
Лициния схватила его за руку.
— Да воздадут тебе боги за твою доброту…
Манлий принял их приветливо, а прочитав эпистолу Катилины, сказал:
— Будь спокоен. У меня твоя жена никем не будет обижена, иначе…
Он поднял огромный кулак и погрозил им невидимому врагу.
Ночью, когда в доме все заснули, Манлий и Сальвий вышли в поле.
— Господин передает тебе власть над Этрурией, — говорил Сальвий. — Готовь ветеранов к восстанию, вербуй плебеев, набирай рабов…
— Наконец-то! Серебро на это-дело?
— Со мною.
— Что нового в Риме?
— Красс и Помпей грызутся…
— Они грызлись и при жизни императора, — усмехнулся Манлий. — А Цезарь?
— Не люблю его — лисица. Манлий пожал плечами:
— Все хитрят — иначе нельзя. Разве Катилина действует открыто?
Шли межой между колосящихся хлебов. Крупные звезды трепетали на черном пологе неба. Оба молчали.
— А ты, — остановился Манлий, — останешься здесь?
— Господин приказал помогать тебе. И, если позволишь, я объеду всю Этрурию…
— Да воздадут ему боги за его заботы о ветеранах императора! — воскликнул Манлий. — Пусть сопутствует нам и ему тень нашего друга, отца и владыки!..
Сальвий молчал, — его возмущала рабская преданность Сулле, о жестокости которого он много слышал от Мульвия. Привыкши ненавидеть диктатора, он думал: «Вот стоит человек, восхваляющий это чудовище, и я не смею ему прекословить». Понимал, что тесно соединились нужды ветеранов с нуждами плебса под главенством Катилины, который предостерегал его перед отъездом из Рима: «Не ссорься ни с кем, если нужно — превозноси перед ветеранами Суллу, перед рабами — Спартака и перед плебеями — Гракхов, Сатурнина и Мария… Помни — необходимо набрать побольше легионариев, чтобы опрокинуть проклятую власть нобилей!»
Возвращаясь домой Манлий твердо сказал:
— Я подыму всю Этрурию и создам крепкие легионы, а ты будешь у меня начальником конницы.
XXI
Моряки, распущенные Митридатом после выдачи Сулле кораблей, стали пиратами, и к ним
