подвигов Геркулеса… О, Фабия, Фабия!»
Дикий вопль разметал его мысли — в ограде, у каменной стены, секли «соблазнителя»: свистели прутья, брызгала кровь… Раб уже не кричал, он только выл в жуткой тишине, охватившей поле, а его секли без передышки, — обычай требовал засечь насмерть.
Когда его тело стало расползшимся месивом, из которого выступили кости, верховный жрец возгласил:
— Такая же кара ждет соблазнителей дев богини Весты.
Катилина вздрогнул. Ему показалось, что старик при этом взглянул исподлобья на него.
«Ну, меня не тронешь, — подумал патриций, и глаза его свирепо сверкнули. — Прежде чем ты осмелишься меня обвинить, душа твоя будет платить Харону…» А верховный жрец, подозвав врача- александрийца, спросил:
— Жив еще?
Врач легко опрокинул тело невольника навзничь и приложил руку к его груди.
— Сердце перестало биться, — возвестил он. Кивнув, верховный жрец крикнул на всё поле:
— Пусть жрут эту падаль хищные звери и птицы! Катилина смотрел потемневшими глазами на труп:
«Человеческая жизнь стала дешевле медного асса».
Обрезав весталке волосы, верховный жрец подвел ее к каменной стене. Лициния сопротивлялась: она вырывалась, готовая бежать, но ее держали крепкие руки, а старшая весталка шептала:
— Не бойся, сечь не будут…
«Разве это не насмешка в сравнении с голодной смертью, которая ее ожидает?» — подумал Катилина.
— Молись богине, чтобы совершила чудо, — сказал верховный жрец и отвернулся.
Узкое отверстие в каменной стене, ина дне ямы-могилы маленькое ложе, столик, и на нем — зажженная светильня, кусок хлеба и две чаши — с водой и маслом.
Лицинию обмотали веревкой и, несмотря на ее сопротивление, осторожно спускали вниз. Крича и извиваясь, она молила о пощаде, но все молчали.
— Завалить отверстие камнем, — распорядился верховный жрец.
Старшая весталка разогрела воск и залепила им концы бечевки, соединявшей камень с краем стены, и жрец приложил большую печать.
Толпа расступилась: подходил центурион во главе отряда.
— Охранять это место, смотреть за целостью печати, — приказал верховный жрец. — Отвечаешь за побег развратницы как за государственную измену.
VIII
На склоне Палатинского холма, в священной роще Пана, находилась Волчья пещера — Луперкалий — и перед ней росло фиговое дерево (здесь, по преданию, волчица вскормила Ромула и Рема); если оно засыхало, жрецы тотчас же сажали молодое деревцо, веря, что, пока оно будет покрываться листьями, величие и благоденствие не покинут Рима.
Впервые после смерти Суллы праздновались Луперкалий. С утра в пещере собирались молодые жрецы, избранные из знатнейших фамилий, ожидая жертвоприношения.
Катилина стоял в глубокой задумчивости, вспоминая засеченного раба и заживо погребенную весталку.
«Сегодня второй день, она, конечно, жива еще, а этот золотой мешок (так величали Красса) бегает уже от одного магистрата к другому и хлопочет, как завладеть виллой Лицинии… Прав был Цицерон, сказавший, что у него добродетель после денег».
Новая мысль мелькнула в голове:
«Нужно повидаться с Крассом».
Невзирая на то, что жертвоприношение уже началось и уйти было бы святотатством, Катилина быстро зашагал к форуму, надеясь найти Красса, несмотря на праздничный день, возле базилик или у одного из менял.
Он увидел Красса, поспешно проходившего мимо базилики Portia в сопровождении скриба и нескольких ростовщиков, которые униженно умоляли его отсрочить платежи, но Красс отмахивался от них с гневом на лице. Народу на форуме было мало.
— Привет Крезу! — закричал Катилина, подбегая к нему. — Ищу тебя всё утро и не могу найти. Только у Луперкалия вразумили меня, должно быть, божественные братья, что ты здесь. И я подумал: «Если Ромул и Рем воздвигли город, то Марк Лициний Красс доказал, что высшая добродетель — серебро. Владеешь деньгами — ты человек, а не имеешь их — цена тебе унция»…
Красс засмеялся — жирный мясистый подбородок задрожал, в серых глазах сверкнули веселые огоньки. — Ты остроумен, дорогой Люций, — сказал он, — но у меня есть друзья, которых я ценю превыше всяких унций, и даю им взаймы без процентов…
— Я знаю, что ты не отказываешь, поэтому я искал тебя…
— Сколько? — отрывисто спросил Красс, подзывая скриба, который держал в руках стил и таблички.
— Как думаешь, — шепнул по-гречески Катилина, — сколько нужно на подкуп верховного жреца и стражи, чтобы спасти весталку?
Красс побагровел, топнул ногою:
— Ты шутишь!
— - Клянусь богами, я должен ее спасти!
— Ты, братоубийца, для которого кровь — лужа грязи, стал милосердным? — расхохотался Красс. — Не поверю… Чего же хочешь?
— Побольше нумов, чтобы иметь Лицинию… Красс исподлобья взглянул на него и молчал.
— Ты сомневаешься, благородный Марк Лициний, возможно ли подкупить понтифика и центуриона?..
— О нет, за деньги купишь все и всех, — тихо вымолвил богач: — консула, понтифика, сенаторов, самую добродетельную матрону, дочерей патрициев… И любая мать продаст за деньги любую дочь, а верховный жрец — себя и весталок… Ха-ха-ха! Никомед за деньги сделал своим наложником Юлия Цезаря — помнишь, наш император посмеивался, узнав об этом? Серебро, дорогой мой, это бог… Лициния молится там, в яме, ожидая чуда, и — не дождется, а я, мудрый бог, владеющий послушным мне богом, захочу — и освобожу ее…
Он уже успокоился и говорил с торжественным смехом всемогущего властелина. И вдруг повернулся к скрибу:
— Пиши. Выдать Люцию Сергию Катилине пятьдесят тысяч сестерциев…
И прибавил по-гречески:
— Лишнего не плати, торгуйся с понтификом, с центурионом, а остальные деньги вернешь мне…
— Разве ты, Марк Лициний, не оставишь их весталке?
— Нет, я не привык бросаться серебром. Если хочешь ее иметь — заботься сам о ней…
— Но ты… ее вилла…
— Ни слова больше! Возьми табличку. Подожди, Люций! Когда возвратишь долг?
— Остаток — завтра, а истраченные деньги — через год.
Красс поморщился, но не возражал.
— Запиши, — обратился он к скрибу, — господин вернет деньги ровно через год утром… А если опоздаешь…
Катилина поспешил уйти: жадность Красса возмутила его.
