быть нам полезны…
Кассий не сдавался.
— Не забудь, Брут, что Антоний — воплощенная монархия!
Брут резко прервал его.
— Я, ваш вождь, запрещаю убивать кого-либо, кроме Цезаря!
Голос его был тверд и решителен. Кассий первый захлопал в ладоши, а за ним поднялась буря рукоплесканий, криков и топота.
XXI
Два мужа провели по-разному вечер и ночь накануне мартовских ид. После философской беседы с членами своего кружка Брут лег спать. Порция проснулась, когда он ложился, но муж не прикасался к ней. Это ее взволновало. Слушала, как он, ворочаясь, вздыхал, и подвинулась к нему, умоляя открыться ей; Брут рассказал прерывистым шепотом о заговоре, взяв с нее страшную клятву молчания.
— Как я рада, что нашелся, наконец, мститель за республику! — вскричала матрона, порывисто вскочив сложа. — О боги, благодарю вас за милость и доброту. Он отомстит за Катона и Бибула!..
Мигала одинокая светильня, и тень женщины ломалась на стенах и потолке. Села на ложе, заглянула мужу в лицо: на нее смотрели чужие глаза, в которых не было мысли, и ей показалось, что рот его кривится.
Быстро легла, натянула на себя одеяло. Но не спала, — всю ночь слышала вздохи мужа, испытывая гнетущее беспокойство о судьбе «великого дела».
А Цезарь, пообедав у Лепида в обществе Антония, Гиртия и Пансы, недавно назначенных консулами на будущий год, и нескольких галлов-сенаторов, возобновил беседу о смерти, прерванную скрибом, который принес государственные папирусы.
— Ты говоришь, Лепид, что сознание смерти само по себе страшно? — говорил император, подписывая папирусы. — В боях, когда смерть, стояла перед моими глазами, я забывал о ней, работая мечом…
— Какая же смерть, по-твоему, самая лучшая? — прервал Лепид, любуясь мужественным лицом друга, изборожденным морщинами.
— Неожиданная! — вскричал Цезарь и, подписав последний папирус, протянул его скрибу. — То, что называется смертью, продолжал он, — есть только изменение материи под влиянием твердого тела (железо), жидкого (вода) или эфирного (воздух). Материя разлагается, а душа испаряется, чтобы слиться с душой Космоса или улететь на Противуземлю, которая, по учению Пифагора…
Антоний с удивлением взглянул на диктатора.
— Неужели ты, Цезарь, не верящий в богов, веришь в существование Противуземли? — вскричал он. — Разве Пифагор не мог ошибиться?
Цезарь засмеялся.
— Ты хочешь сказать, что каждый человек должен иметь свое миросозерцание и не обязан верить знаменитостям. Это так. Но поскольку они философы и посвятили всю свою жизнь размышлениям, то нужно верить им…
— Что ты говоришь? — с шутливым смехом вскричал Лепид. — Остается учредить у нас республику Платона…
— …или демократическую монархию Аристотеля! — заключил Антоний. — Завтра в сенате ты, Цезарь, получишь диадему царя провинций и отправишься в поход против парфян!..
Возвратившись в domus publica, где Цезарь жил как великий понтифик, он прошел в кубикулюм, разделся и, по обыкновению, лег спать нагим.
Не мог заснуть. Лежа в объятиях Кальпурнии, слушал, как она вздыхала и что-то шептала во сне, и старался уловить смысл загадочных слов, но они были незначащи и противоречивы.
Проснувшись утром, он нашел жену бледной, испуганной.
— Умоляю тебя, Гай, не выходи сегодня из дома, отложи заседание сената, — говорила она. — Дурной сон привиделся мне, — я вся дрожу от страха и волнения…
— Пустяки, — засмеялся Цезарь. — Мало ли дурных снов снится нам?
— Умоляю тебя, прибегни к мантике или жертвоприношениям…
Цезарь молча одевался.
Когда жрецы возвестили, что знамения неблагоприятны, а гаруспик, советовавший остерегаться мартовских ид, многозначительно взглянул на диктатора, Цезарь вызвал Антония и приказал объявить сенаторам, что заседание отложено.
Антоний, такой же суеверный, как и Цезарь, сказал:
— Если боги предостерегают своего потомка, то не следует пренебрегать предзнаменованиями.
Заговорщики торопились умертвить Цезаря, опасаясь наплыва в Рим ветеранов, которые должны были составить почетный отряд при выезде диктатора из столицы. И убийство было назначено на мартовские иды.
— Мы поразим тирана в сенате, — говорил Кассий. — Он будет убит восьмьюдесятью сенаторами, подобно Ромулу, казненному самим Римом…
— А разве не весь Рим в заговоре с нами? — вскричал Брут. — Каждый из нас должен нанести только один удар…
Он волновался, боясь измены. В душе его шла тяжелая упорная борьба, но любовь к Цезарю и любовь к республике были несовместимы. Даже решившись на убийство, он колебался. И только молчаливая поддержка жены укрепляла его решение выполнить долг республиканца до коша. Временами ему казалось, что заговорщики преследуют личные цели, что им нет дела до республики и что Кассий, советовавший иметь кинжал под тогами, ненавидит Цезаря потому только, что тот сумел возвыситься, а он Кассий, сподвижник Красса, остался маленьким человеком.
В назначенный день заговорщики чуть свет собирались к портику Помпея. На улицах было почти безлюдно. Брут слушал, как Децим размещал в театре, находившейся возле курии, нанятых гладиаторов, которые должны были защитить заговорщиков в случае внезапного на» падения ветеранов. Подозвав Требония, он тихо заговорил, поручая задержать Антония на улице, и губы у него дрожали.
— Завяжи с ним разговор, задержи как хочешь… Антоний страшно силен и, если проникнет в курию, будет защищать Цезаря…
Брут дрожал, как в лихорадке. Подозвав раба, он приказал принесть холодной воды из источника Эгерии.
Вода освежила его, привела мысли в порядок.
Солнце золотило Капитолий, храмы Весты и Кастора, общественные здания. Брут взошел на трибунал и начал разбирать судебные дела. Он совсем успокоился, и, казалось, забыл о деле — том страшном деле, которое истерзало сердце, легло на него непосильной тяжестью, но голоса соучастников, беседовавших под портиком… но гладиаторы, укрытые в театре… но толпы народа, заполнившие улицы… но зрители, спешившие в театр, где началось представление…
Понял, что спокойствие — напускное. Из глубины души поднялась темная волна ужаса. Не слышал людей, излагавших жалобы: свинцовые глаза стали невидящими, рука ухватилась за бороду и, точно окаменев, застыла.
Усилием воли взял себя в руки. Прервав разбирательство дела, он подошел к Каске, с которым беседовал сенатор, не заговорщик, и, видя испуг на лице соучастника, спросил:
— О чем вы шепчетесь, коллеги?
— Удивляюсь, — смеясь, говорил сенатор, — отчего Каска скрывает свою тайну? Но, поскольку ты, Брут, доверил ее мне, она уже не тайна, и я рад кандидатуре Каски в эдилы…
