подростком.
— И все же ты пошла со мной.
— Мими вынуждена считаться с тем, что ее внучка в настоящее время находится в любовной связи. Когда я впервые покидала ее дом, мне еще и двадцати не было. Возможно, она стала так зависима от меня, потому что, вернувшись, я все время находилась рядом с ней.
— У меня сложилось впечатление, что Мими вполне способна сама о себе позаботиться.
— Знаешь, Саймон, мне так хотелось бы, чтобы у вас нашлось что-то общее.
— Уже нашлось. Это ты, бэби.
— И дедушкина форма, — задумчиво проговорила Ярдли, взглянув на статуэтку сельской девушки, стоящую; на крышке комода.
Саймон промолчал. Он медленно потягивал свое пиво, потом не спеша отставил бутылку и только потом сказал:
— В эту ночь, Ярдли, я не хочу затевать разговор о форме.
— Вопрос не решится сам собой лишь потому, что мы будем избегать разговоров о нем.
— Эта форма свела нас. Можно ли сказать о ней что-нибудь более важное и значительное?
— А я была бы рада, если бы эта проклятая штуковина разбилась вдребезги. Пытаюсь понять тебя, пытаюсь согласиться с тем, что ты затеял. Но до тех пор, пока эта форма существует, она будет стоять между нами и нашими семьями.
Саймон повернулся и обнял ее за талию.
— Иди ко мне. Я не затем привез тебя сюда, чтобы говорить о древней, трухлявой и ни на что не годной форме.
Смеясь, Ярдли попыталась выскользнуть из его объятий, но он подхватил ее и усадил себе на колени. С удовольствием сдавшись ему на милость, она, обняв его за шею, прошептала:
— Но я ведь не закончила тебя массировать.
— Ох, да, массаж… Но знаешь, еще малость твоего массажа, и я засну. А мне хочется чего-то совсем другого.
Он стащил с плеча одну из блестящих бретелек и попытался обнажить ее грудь.
— Хорошо, что под этим платьицем не мог бы укрыться ни один, даже самый мизерный бюстгальтер!
Его прикосновение мгновенно пробудило в ней все чувства, она отозвалась на него всем своим существом, ощущая, как нарастает в ней желание. Жар пронизал все ее тело, и она пылко прильнула к нему, прошептав в самое его ухо:
— Все эти дни я не знала, как мне быть…
Не переставая ласкать ее грудь, Саймон спросил:
— А теперь? Теперь знаешь?
— О да, знаю. Но что-то тревожит меня.
— Не думай ни о чем.
Когда он не спеша снял с нее платье и легкая поблескивающая ткань соскользнула на пол, оставив ее в одних только кружевных эфемерных трусиках, глаза его наполнились восторгом. Он протянул руку и легкими прикосновениями пальцев, будто очерчивая контур, проводил плавные линии. По коже ее пробежала легкая дрожь.
— Ты сказочно прекрасна, — прошептал он, продолжая рисовать ее очертания, и она удивилась, что его сильные руки могут так легко и нежно касаться ее.
Затем начались взаимные ласки, становясь все более пылкими и повергая их в глубины почти бессознательной нежности и жажды наслаждения.
— Я хочу, чтобы ты была со мной, Ярдли, — прошептал он, улыбаясь, гладя ее по волосам и стараясь заглянуть в эти таинственно мерцающие глаза. — Я обожаю тебя и страшно боюсь потерять.
— Я здесь, Саймон, с тобой. Я не покину тебя, пока ты сам меня не прогонишь.
— Как я могу тебя прогнать? Этому никогда не бывать. Такое просто невозможно. Да я сам молюсь всем мыслимым и немыслимым богам, чтобы ты не оставила меня.
Ласки их возобновились, и тот жар, что охватил их тела и души, казался еще пламенней от завывания холодного осеннего ветра за окном и от предчувствия зимы, которым, казалось, был пронизан даже воздух в доме, тем более что камин без присмотра начал уже остывать.
— Я с тобой, любимый, я здесь.
— Мне хочется быть для тебя самым лучшим. Хочется быть таким, каким никто для тебя никогда не был.
Она погрузила пальцы в его густые темные волосы, затем поискала какие-то особые, необыкновенные слова, чтобы выразить всю полноту своих чувств, но, не найдя, просто сказала:
— Ты такой и есть, Саймон. Самый лучший из всех, не сомневайся.
Она заглянула ему в глаза и улыбнулась. Ласки его горячих рук сводили ее с ума, ей казалось, что весь мир погрузился в море любви.
— Так хочется тебе верить, бэби.
— Ты и поверь. Знаешь, в тебе чувствуется сила, которая поможет тебе преодолеть все. Я не сомневаюсь в тебе. Что бы ты ни делал и что бы ни говорил, я знаю, ты любишь правду и справедливость и стремишься к тому, чтобы сделать мир лучше, пусть хоть немного, но лучше. Я знаю, что ты прав. Иначе меня бы здесь не было.
Он провел пальцем вдоль тонкой цепочки, обегающей ее шею, и тихо проговорил:
— Я ведь не давал тебе особо много поводов думать так.
— Не знаю, как объяснить, но я чувствую, что…
Саймон не дал ей договорить, рукой прикрыл ее губы, заглянул в удивленные синие глаза и спросил:
— А может, я просто похож на кого-то, с кем ты хотела бы быть?
Медленно убрав свою руку, он освободил ее рот.
— Нет никого, похожего на тебя. Знаешь, Саймон, я все хочу тебя спросить об одной вещи…
— Именно сейчас? Впрочем, у нас впереди вся ночь. Если тебе так хочется, спрашивай.
— Просто я чего-то не понимаю…
Он слегка нахмурился.
— Чего же?
— Почему для тебя так важно признание общественных лидеров? Почему важно, что они о тебе говорят, что думают?.. Словом, зачем тебе уважение людей, до которых, в общем и целом, тебе нет никакого дела?
— Потому что мне нужна будет их поддержка, когда я выставлю свою кандидатуру в муниципальный совет. Я хочу этого, чтобы иметь возможность помогать людям — всем людям, а не только богатым. Здесь, в этом городе, я родился, это мой дом, и я вернулся сюда по тем же причинам, что и ты. Но кроме того, я хочу, чтобы здесь наступили перемены к лучшему.
Она улыбнулась.
— Уж мой голос ты получишь точно, дорогой.
— Ну вот и прекрасно! А теперь хватит разговоров. Разговоры совсем не то, чего мне сейчас хочется, — проинформировал он ее, осторожно стаскивая с нее трусики. — Мы договорим потом, не возражаешь?
Ярдли не возражала.
Утром, проснувшись, Саймон обнаружил, что вместо Ярдли обнимает подушку. А сама Ярдли исчезла так же загадочно, как пресловутая форма.
Проморгавшись, он поднял голову, рукой откинув упавшие на лоб пряди волос. Часы показывали половину десятого, хотя ему казалось, что он проснулся раньше. Сквозь задернутые оконные шторы пробивался такой слабый свет, что ясно было: небо по-осеннему хмурое.
Но где же она?
Он встал и, не найдя своей одежды, голый прошел в ванную, где натянул пижаму, побрился, причесался и умылся. Нос безошибочно вел его к кухне, откуда веяло соблазнительным кофейным
