Снова тусанули. Третья уже хата на этом централе – сначала 21, потом 79, теперь 67 – и третья часть книги. Камера – опять как 21, строгая подследственная. Срока светят большие, как шутят здесь – набрали плану десять веков (судьи имеются ввиду с прокурорами) – и раздают. Не раздадут – выговор. Раздадут с лишком – премия.
За хатой – Денис. Заходит обычный разговор – кто я, что я, что в перспективе, что можно и чего лучше не касаться. В каждой хате на централе – свой внешний вид, своя как говорится 'постанова', и своя начинка, свой людской материал.
После поселкового, спецлютого транзитного режима, с чуть не еженедельными этапами 'троечников' и 'троеборцев' (борцов с народным огненным напитком 'Троей', а также 'Трояром', 'Максимкой', 'Льдинкой', 'Снежинкой' и тому подобными), с неизвестными личностями из таежных посёлков (кем они там были? – о них говорят загоревшие до уреза одной и той же рубашки коричневые шеи, ноги с растопыренными, не лезущими в тапочки пальцами с каменно-гранитными серыми ногтями) – после чуть не ежедневных новостей с санитарно-гигиенического фронта (оказывается, окурки надо аккуратно класть в урну, а не рассыпать вокруг, стол после себя протирать, а не оставлять сладкие круги от стаканов с чаем, шлёмки мыть в раковине не сразу же после того, как там кто-то ополоснул ноги и высморкался, брать хлорку для мытья долины – и так далее – что можно и нужно было научиться подтирать за собой…) – после этого безика напополам с дурдомом я попал чуть ли не в тихую спокойную гостиницу. Шконари – каждому свой. Дорога одна (на себя), не ухабистая (без зацепов, без проблем как словиться – пушки, пули, рваные нитки, распусканье носков, а главное, нервы, тратимые на всё это – в прошлом; тут спустил грузик, в нижней хате вытащили удочку метра полтора, затянули, стукнули в потолок – и вся дорога). Благодать. Утром, днём, вечером – тишина, негромкие разговоры. Телевизор слышно даже на минимуме.
Осторожные действия большинства – не задеть, не разбить, не уронить, не совершить лишнего. То, что я как новичок-первоход, принимал за местную норму, не смиряясь, не принимая как данность – оказалось аномалией. Жить не чёртом, не чушком, оказавшимся в загоне – всё-таки свойственно русскому человеку, как это ни стараются убить в зеках на поселковых командировках. Я не осуждаю никого, я просто констатирую факты: человек зависит от окружения, и со временем становится этим окружением, которое может разъесть до нуля, если нет стержня.
В новой хате практически у всех – проблемы с судом, прокуратурой, которые слились в единый 'хор мальчиков' в своём стремлении – осудить, посадить, упрятать, изолировать, закатать, закрепить. Даже адвокаты – лишь часть этого хора, получающая свой кусок пирога за эту хорошо разученную всеми песенку: сколько будет двадцать разделить на три? Правильно, правильно – девять, семь, четыре…
То есть девять – руководителю преступной группы, семь и четыре – подельникам. Магия раздаваемых цифр иногда необъяснима. То, как это связано со справедливостью, какой ниткой – не понятно, немыслимо. Нельзя всерьез воспринимать те лазейки и хитроумные козни, которые уложены в жесткие формулировки обвинительных заключений, потом слегка изменяемые кочующие уже в приговоры, под 'вечерний звон' свидетелей и адвокатов: девять, семь, четыре, бомм! бомм!
Любой человек подобен луне (в Китае императора даже называли Луноликим) – светит отраженным светом. Святые – Божьим, негодяи – светом демоническим, 'который есть тьма'. Вообще отражение власти – в её сподвижнике, наместнике – это отражение высшего авторитета, который уже вполне самостоятелен в силу переданной в свою очередь ему силы, или взятой им. Сил, источников сил – всего две. И князья света и тьмы сходятся в мире, сталкиваются, расходятся, хранят свои территории от нападений, используя свою власть во зло нападающим – во благо, охранительное суровое благо – тем, кто свой на этой территории. Кто-то правит своими, приближая одних, послушных, и подавляя любое другое движение – страхом, словом, связанным с применением силы, имеющей свой цвет. Кто-то окриком, другой обрезает гордящегося или поднимает ленивого, либо пускающего пыль в глаза мнимой деятельностью (такие громко, удвоенным эхом повторяют, что нужны нитки на нового коня, пораспускают пару минут носок или мочалку, и вновь на шконарь – чесать пузо или тянуть дармовую 'Приму', сетуя на плохое качество сегодняшней баланды…)
В новой для меня хате всё делается почти молча, разумно, с расчетом на будущее, с долей предвидения – никому ничего не надо говорить: плети коней, приберись, постели скатерть. После поселковой дурки, когда в хату вползает нечто фантастическое (то ли 'чужой', то ли очередной бессмертный-'егорец'), чуть не царапающий наш паркет закрученными винтом ногтями на ногах, только избавившегося в баньке от привычных вшей, – существо, которое разорило 'Колгейт' (чистить зубы раз в неделю надо заставлять!) и уничтожившее рынок моющих средств, не говоря уже о порожденном им перепроизводстве туалетной бумаге – прямо с www.пришельцы.ру, ну, или восставшие-из-ада-2007 – после вынужденного общения с такими поселоковыми пассажирами – порядок новой хаты, такой великолепный и оказывается вполне достижимый – не мог не радовать. Он свидетельствовал о многом, – и кто в хате хозяин, и что 'строгачи' все же люди посолиднее, и что во главе угла: людское или иное, звероподобное, превращающее людей в животных (что наша пенитенциарная система называет исправлением в сочетании с применением рабского труда) с грубыми инстинктами и потребностями.
Сейчас, когда вы читаете этот текст (в газете 'Зырянская жизнь' довольно громко названный эссе), когда вы лениво, недоумённо взялись от нечего делать за это неудобоваримое для русского слуха (эссе, кофе-гляссе, юбка-плиссе, что ещё… – все какое-то неудобное для повседневного словоприменения) – хроники, записки – с них уже можно, скажем так, снять гриф секретности (с некоторых страниц) определенных сторон жизни тюрьмы. Хотя бы потому, что прошло несколько месяцев (а может уже и лет, прокурор запросил мне к 'своей' полторашке ещё три с половиной, – я не знаю, вообще, когда и кем, с какой целью всё это будет издано?) – и ситуация в какой-то там далёкой бетонной коробочке на третьем этаже сыктывкарского централа – в х.67 вряд ли уже интересна в оперативном смысле.
Но плавая по тюряжке, вряд ли стоит описывать даже своим близким, тем, кто ещё вчера был твоим 'семейником', с кем ты ежедневно вкушал местную трапезу, с кем делил последнее – даже ему не стоит даже намёком описывать в мульке что нового-хренового в твоей новой х. Могут быть проблемы. Могут не понять – с какой целью задеваешь эту тему и с кем делишься (прошлое здесь опасно так же, как и неосторожное движение). Можно и масть словить '…здобола', если не что похуже. Уметь молчать, не молча, искренне общаясь, сложное искусство.
В х. я попал на самую последнюю на централе. А можно сказать – в одну из самых лучших, из приближенных, из передовых. Таких на централе несколько: во-первых, где 'батя' сидит, затем – разгонные хаты (собирающие и раздающие), и где сидят особо авторитетные люди, смотрящие за дорогами, за малолеткой... Конечно, везде по-разному, но суть, структура, иерархия – одна.
Повод, по которому я оказался здесь, сложно раскрыть на этих страницах, потому что придётся внести много предположений, что уже само по себе будет не отражением, не хроникой, а дорисованной раскраской (с птичками вылетающих за границы карандашных штрихов), искусственной конструкцией – возможно, которой я владею слабо, ограничиваясь для себя и других слишком равновесными формулировками (как эта, секунду назад – для себя и для других), слишком общими мазками кистью, типа: ** мутанули: опер, мусор из общего чувства истерики перед чем-то неизвестным, побежал звонить налево и направо о том, чего не было и могло быть ('опера' тоже люди, тоже смотрят телевизор, их тоже можно понять, когда они говорят, что они тоже люди – хотя, конечно им, рождённым революцией, а не бабой – веры нет и быть не может) – 'караул, киллеры, убийцы, националисты, комиссия по правам человека, выставили окно, жалобы на холод в хате, это всё нарушения режима серьезного характера' – и в общем-то путём такого моськиного лая между огней – попытался столкнуть нескольких медведей в этой берлоге.
Река времени точит любую гору, любой утёс, каждого человека – до составляющих его, иногда добираясь до золота, иногда унося всё в виде мути, растворимой нетвёрдой взвеси. То, что казалось огромным и незыблемым перетиралось каплями мгновений в ничто, в пыль. Иногда эти процессы ускоряются, иногда секунда может стоить тебе жизни, если ты не готов, расслабился, растёкся, потерял гибкость, вязкость, структуру своей личности. Верующего манит будущее, и его предвестники рассыпанные в каждом мгновении настоящего. Неверующего – страшит. Собственно, неверующих нет, есть те, кто употребляет веру, перелагая её в скверну, пользуясь до того мига 'пока', о котором, как о смерти, они тоже знают всё, не зная деталей этого 'пока везения', которым они привыкли обладать, под покровом которого
