него, очевидно, время не остановится никогда.
Он бросил взгляд на себя. Он был одет в голубые джинсы и голубую же клетчатую рубашку. Он был удивительно худым… вспомнив, что Анита голодала, он на какое-то мгновение решил, что, возможно, перебрался в тело другого голодающего. Но тут он понял, что вовсе не хочет есть.
Вероятно, странный вкус во рту мог объяснить то, что он совсем не был голоден: он подозревал, что его накачали наркотиками, и поэтому он не мог пошевелиться сначала и ему пришлось так долго спать. Внимательно изучив свое тело, он сообразил, что поразившая его худоба, является принадлежностью очень молодого человека.
Ему было не больше двенадцати или тринадцати лет.
Вскочив с кровати, Флетчер подошел к двери и подергал ее.
Оказалось, что она заперта. Он постучал, но ничего не произошло. Тогда он стал колотить изо всех сил, но по-прежнему безрезультатно. Тогда он прекратил стучать, выглянул в окно и не увидел ничего, кроме глухой стены, расположенной на расстоянии нескольких футов. Становилось темно, это помогло ему определить время. Анита упала в обморок днем. (Он не слишком о ней беспокоился – освободившись от него, она мигом закончит свою голодовку и уже через пару дней будет, как новенькая.)
Предполагалось, что переход происходил мгновенно, хотя он никогда не пытался проверить это. Если все обстоит именно так, то он находится в камере вот уже несколько часов, видимо, ему дали какое-то сильное успокоительное средство. Это заставило Флетчера задуматься о том, в какое заведение он попал. Очевидно, это не была обычная тюрьма: для этого он был слишком молод. У него даже промелькнула фантастическая мысль, что он был отброшен назад во времени, в свое собственное детство. И хотя все Приюты, в которых ему довелось побывать, не были особенно приятными местами, ни один из них не был таким мрачным и безрадостным, как этот.
Наконец женщина с удивительно пустым и равнодушным лицом заглянула в камеру. Флетчеру с некоторым трудом удалось поймать ее взгляд и он ей улыбнулся. Лицо женщины осталось совершенно равнодушным.
– Привет, – сказал Флетчер.
Если бы он прямо у нее на глазах превратился в дракона и начал изрыгать пламя, она не была бы столь напугана. Не сказав ни слова, женщина бросилась бежать.
Когда Флетчер произнес эти два слога, он обнаружил, что ему трудно говорить. Казалось, его челюсти и рот сделаны из очень жесткой резины – не то чтобы он не мог ими двигать, но гибкости и подвижности им явно не хватало.
Он попробовал произнести цитату из Мильтона.
Это было равносильно двенадцати подвигам Геракла. Ему удавалось выговорить слова, но они получались отрывистыми и промежутки между ними были очень большими.
Он попробовал говорить по-немецки.
Как и ожидалось, это получилось еще хуже.
Флетчер уже успел обнаружить, что хотя он и не терял полностью владение иностранными языками при переселении, но свободно говорить на них он мог только в том случае, если его хозяин обладает аналогичными знаниями, как это было с Яном Россом.
Однако, он уже лучше владел своим новым ртом и губами.
Оказалось, что у него довольно приятный глубокий, молодой голос. Когда он полностью овладеет им, у него будет прекрасный инструмент для выражения своих мыслей.
Флетчер пожалел, что в камере нет зеркала, чтобы он мог посмотреть на себя. Не вызывало сомнений, что он был высоким, сильным и молодым; период полового созревания, должно быть, закончился совсем недавно, вероятно, он все еще продолжал расти.
Теперь ему было ясно: он находился в исправительной школе для несовершеннолетних преступников, или в сумасшедшем доме. Возможно, хотя он и был совсем молодым, он умудрился совершить такое ужасное преступление, что ему никогда не разрешат выйти на свободу. Флетчер обнаружил, что боится этого гораздо больше, чем раньше боялся смерти. Мысль была такой ужасной, что он постарался поскорее выбросить ее из головы.
Однако, сам его выбор веселой немецкой лирики говорил о многом. Это выражало его внутренне состояние: может быть, впервые в жизни он был готов принять внешний мир таким, какой он есть. Кроме того, Флетчер испытывал чудесное чувство освобождения – наконец-то он оказался один, а не разделял одно тело с кем-нибудь еще.
Ни в одном разуме нет места сразу для двух личностей.
Флетчер ничего не мог поделать с тем, что уже совершал тот юноша, в теле которого он теперь находился. Ирония судьбы заключалась в том, что теперь, когда он, наконец, снова стал цельным человеческим существом, его будущие, или сама возможность будущего, зависело от того, что успел совершить прежний хозяин этого молодого тела.
Очень странно… что же все-таки произошло? Где тот разум, который когда-то обитал в этом мозгу? Может быть, Флетчер, сам того не сознавая, убил его? Может ли умереть разум, когда тело продолжает жить?
В любом случае, пока он не разберется в ситуации, следует соблюдать осторожность. Если они услышат, как он декламирует Мильтона или немецкую лирику, то могут возникнуть вопросы, на которые Флетчер не сумеет ответить.
Дверь открылась. Молодой, невысокий человек в белом халате с опаской посмотрел на него. За спиной у него стояли два здоровенных санитара.
– Родней, – осторожно проговорил молодой человек.
Значит его звали Родней.
– А вы доктор?
