— Царице, — ответила она, заикаясь.
Позже я понял, что от горя она немного помутилась рассудком, иначе мне бы не удалось ничего у нее выпытать. Хоть она и была мне дороже, чем родная мать, она никогда не забывала о разнице в нашем положении. Я сжал ее так сильно, что она скорчилась и заскулила от боли.
— Что насчет царицы? Что она делает?
— Убивает твоих сыновей.
Я пошатнулся.
— Фетида? Моих сыновей? Так в чем же дело? Говори!
Понемногу обретая рассудок, она в ужасе уставилась на меня, осененная мыслью, что я ничего не знал.
Я встряхнул ее.
— Лучше продолжай, Аресуна. Каким образом моя жена убивает своих сыновей? И зачем? Зачем?
Но она поджала губы и не произнесла ни слова, ее испуганный взгляд следил за пламенем лампы. Мой кинжал выскользнул из ножен и прижался кончиком к ее обвисшей лоснящейся старой коже.
— Говори, женщина, или, Всемогущим Зевсом клянусь, я выколю тебе глаза и выдеру ногти, я сделаю все, что развяжет тебе язык! Говори, Аресуна, говори!
— Пелей, она проклянет меня, а это гораздо хуже, чем любая пытка. — Голос ее дрожал.
— Это будет нечестивое проклятие. Нечестивые проклятия падут на голову проклинающего. Скажи мне, умоляю.
— Я была уверена, что ты знал и дал свое согласие, господин. Может быть, она права, может быть, бессмертие лучше земной жизни, ведь для бессмертных нет старости.
— Фетида безумна.
— Нет, господин. Она — богиня.
— Нет, Аресуна, жизнью готов поклясться! Фетида — обычная смертная.
Не похоже, что я ее убедил.
— Она убила всех твоих сыновей, Пелей, вот и все. Из самых благих побуждений.
— Как она это делает? Варит зелье?
— Нет, господин. Проще. Когда мы сажаем ее на родильное кресло, она выгоняет из комнаты всех, кроме меня. Потом приказывает мне поставить под ней ведро морской воды. Как только появляется головка, она погружает ее в воду и держит там до тех пор, пока ребенок уж точно не сможет дышать.
Мои кулаки то сжимались, то разжимались.
— Так вот почему они всегда синие! — Я встал во весь рост. — Возвращайся к ней, Аресуна, не то она будет тебя искать. Даю тебе клятву царя, что никогда не открою, откуда мне стало это известно. Я прослежу, чтобы она не смогла тебе навредить. Не спускай с нее глаз. Когда начнутся роды, тут же мне сообщи. Понятно?
Она кивнула. Ее слезы высохли вслед за схлынувшим чувством вины. Она поцеловала мне руки и засеменила прочь.
Я сидел неподвижно, погасив обе лампы. Фетида убила моих сыновей — и ради чего? Ради безумной, невозможной мечты. Суеверия. Фантазии. Она отняла у них право стать мужами, ее преступление было настолько гнусным, что мне хотелось пойти и пронзить ее мечом. Но она все еще носила в себе моего седьмого ребенка. Меч подождет. Кроме того, право на месть принадлежало новым богам.
На пятый день после нашего разговора старуха примчалась за мной, распущенные волосы развевались у нее за спиной. Давно перевалило за полдень, и я спустился к загонам для лошадей, чтобы осмотреть жеребцов, — приближался сезон случки, и конюшие хотели сообщить мне, кто за каким жеребцом будет присматривать.
Я немедленно вернулся во дворец с Аресуной, взгромоздившейся мне на закорки, будто на лошадь.
— Что ты собираешься делать? — спросила она, когда я опустил ее на пол перед дверью Фетиды.
— Войти вместе с тобой.
Она сдавленно вскрикнула:
— Мой господин! Это запрещено!
— Как и убийство, — сказал я и открыл дверь.
Роды — женское таинство, которое мужчине нельзя осквернять своим присутствием. Это земной мир, в котором нет места небу. Когда новые боги возобладали над старыми, некоторые ритуалы остались в неприкосновенности; Великая мать Кибела по-прежнему была главной в женских делах. Особенно в том, как вырастить новый человеческий плод — и как сорвать его, не важно, созрел он или нет или пожух от старости.
Поэтому, когда я вошел, сначала никто не заметил меня; я смотрел, обонял, прислушивался. В комнате воняло потом, кровью и другими запахами, отвратительными и чуждыми мужскому обонянию. Очевидно, роды вот-вот должны были начаться, ибо служанки помогали Фетиде перебраться с кровати на родильное кресло, в то время как повитухи сновали вокруг, давая указания и создавая суматоху. Моя жена была нагая, ее чудовищно раздутый живот почти светился от растяжения. Они осторожно устроили ее бедра на прочных деревянных опорах по обе стороны широкого проема в сиденье, освобождая доступ к родовым путям, откуда появлялась головка младенца, а за нею и все его тело.
Рядом на полу стояла деревянная кадка, доверху наполненная водой, но никто из женщин не обращал на нее внимания, поскольку понятия не имел, для чего она предназначена.
Тут они увидели меня и бросились в мою сторону с лицами, перекошенными от возмущения, считая, будто царь помутился рассудком, и намереваясь вывести меня из комнаты. Я ударил наотмашь ту, которая оказалась ко мне ближе всех, и она растянулась на полу. Остальные трусливо попятились. Аресуна сгорбилась над кадкой, бормоча заговор от дурного глаза, и не двинулась с места, когда я выгнал женщин из комнаты и положил на дверь засов.
Фетида все видела. Ее лицо блестело от пота, а глаза почернели от сдерживаемого гнева.
— Убирайся вон, Пелей, — тихо сказала она.
Вместо ответа я оттолкнул Аресуну в сторону, подошел к кадке с морской водой, поднял ее и опрокинул на пол.
— Убийства не будет, Фетида. Этот сын — мой.
— Убийство? Убийство? О, ты дурак! Я никого не убивала! Я — богиня! Мои сыновья — бессмертны!
Я схватил ее за плечи, а она сидела, согнувшись вперед, на родильном кресле.
— Твои сыновья мертвы, женщина! Им суждено навсегда остаться бездумными тенями, ибо ты отняла у них шанс совершить подвиги, которые заслужили бы им любовь и восхищение богов! У них не будет ни Елисейских полей, ни славы героев, ни места среди звезд. Ты — не богиня! Ты — смертная!
Ее ответом был резкий крик боли; спина ее выгнулась дугой, и руки вцепились в деревянные ручки кресла с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
Аресуна пришла в себя.
— Время пришло! — закричала она. — Он вот-вот родится!
— Ты не получишь его, Пелей! — прорычала Фетида.
Она принялась изо всех сил смыкать ноги, вопреки инстинкту, который приказывал ей развести их в стороны.
— Я раздавлю ему голову! — продолжала рычать она, а потом вскрикнула, и еще, и еще. — О отец мой! Отец мой Нерей! Он разрывает меня!
На лбу у нее вздулись багровые вены, по щекам катились слезы, но она продолжала пытаться сомкнуть ноги. Сходя с ума от боли, она напрягла всю свою волю и безжалостно свела их вместе, скрестила и закинула одну за другую, чтобы помешать им разойтись вновь.
Аресуна скорчилась на залитом водой полу, просунув голову под родильное кресло; я расслышал крик, а потом радостный смешок.
— Ай, ай! — провизжала она. — Пелей, это его ножка! Он выходит задом, это его ножка!
