и улочки извивались, как в самом обычном городе. Конечно, у нас была защита. Нас окружала стена в двадцать локтей высотой с частоколом и рвом, усердно охраняемая даже в самые холодные зимние луны. Впрочем, мы не боялись, что наш ближайший противник, Дардания, проявит к нам какой-нибудь интерес: ходили слухи, что ее царь Эней был на ножах с Приамом.
В лагере было полно женщин, многие из них должны были вот-вот родить, и зимой нас захлестнула лавина младенцев. Мне было приятно смотреть на них и их матерей, ибо они смягчали боль битв и пустоту, которые несли убийства. Однако среди этих младенцев не было ни одного ни от меня, ни от Ахилла. Я считал женщин любопытными созданиями, хотя они меня и не привлекали. Все женщины были захвачены с помощью наших мечей, но как только проходили первый шок и растерянность, им, судя по всему, удавалось забыть свою прошлую жизнь, какой бы она ни была, и мужей, которых они когда-то любили; они были готовы любить снова, создавать новые семьи и выходить замуж по ахейским законам. Что ж, они не были воинами. Они — воинская добыча. Полагаю, матери учат их превратностям женской доли, когда они еще маленькие девочки. Женщины созданы вить гнезда, поэтому гнездо для них важнее всего. Конечно, всегда находились такие, которые не могли забыть своих мужей, продолжали заливаться слезами и носить траур; они в Ассе не задерживались, их отправляли на полевые работы, копаться в жирной, глинистой земле там, где Евфрат почти сливается с Тигром. Там они и умирали в конце концов, верные своему горю.
Самая большая комната в нашем доме служила одновременно и гостиной, и залом для советов. Мы с Ахиллом прошли внутрь вместе, плечо к плечу, чуть-чуть не задев за дверной проем с обеих сторон. Замечая это, я всегда чувствовал острое удовольствие, словно это свидетельствовало о том, кем и чем мы стали. Вождями, повелителями.
Я снял доспехи сам, тогда как Ахилл доверил себя раздеть женщинам, возвышаясь над ними, как башня, пока они возились с завязками и узлами и кудахтали над длинной полосой полузажившей раны, черневшей у него на бедре. Я никогда не мог переступить через себя и позволить рабыням себя раздевать: я помнил, какие у них были лица, когда мы выбирали их из своей доли трофеев. Но Ахилла это не волновало ни капли. Он позволил им снять с него меч и кинжал, по-видимому не понимая, что одна из них могла повернуть оружие в руке и убить его, пока он беззащитен. Я посмотрел на них с подозрением, но должен был признать, что такая возможность была крайне мала. От самой младшей до самой старшей, все они были в него влюблены. Нас уже ждали ванны с горячей водой, свежие набедренные повязки и чистые хитоны.
Потом, когда было налито вино и со стола исчезли остатки еды, Ахилл отпустил женщин и со вздохом лег на спину. Мы оба устали, но пытаться уснуть было напрасно — в окна светило солнце и, вероятнее всего, скоро к нам придут друзья.
Весь день Ахилл был очень молчалив — ничего необычного, если не считать, что его сегодняшнее молчание говорило об отдалении от меня. Мне не нравилось, когда у него было такое настроение. Он словно уходил куда-то, куда я не мог за ним последовать, в свой собственный мир, оставляя меня тщетно рыдать у ворот. Поэтому я наклонился к нему и дотронулся до его руки, вложив в свои пальцы больше силы, чем рассчитывал.
— Ахилл, ты едва притронулся к вину.
— У меня нет желания его пить.
— Ты болен?
Этот вопрос его удивил.
— Нет. Разве отказ от вина — признак того, что я заболел?
— Нет, скорее признак дурного настроения.
Он глубоко вздохнул и стал переводить взгляд с одной стены на другую.
— Я люблю эту комнату больше всех, в которых жил раньше. Она принадлежит мне. Здесь нет ни одной вещи, которую я не завоевал бы своим мечом. Здесь все говорит мне, что я — Ахилл, а не сын Пелея.
— Да, комната красивая, — согласился я.
Он нахмурился:
— Красота служит для услаждения чувств, и я презираю ее как слабость. Нет, я люблю эту комнату потому, что она — трофей.
— Роскошный трофей. — Я сделал еще одну попытку.
Он не обратил на нее внимания, бродя мыслями где-то в другом месте; я снова попытался его вернуть:
— Даже спустя столько лет я так и научился понимать некоторые вещи, о которых ты говоришь. Ведь ты же ценишь красоту хоть в чем-то? Жить, считая ее слабостью, Ахилл, — это не жизнь.
Он заворчал:
— Мне все равно, как я живу и сколько моя жизнь продлится, если я завоюю славу. Люди должны вечно помнить меня, после того как меня положат в могилу.
Его настроение качнулось в другую сторону.
— Ты считаешь, я иду к славе ложным путем?
— Это только боги могут решить, — ответил я. — Ты не гневил их: не убивал ни женщин, пригодных для деторождения, ни детей, слишком юных, чтобы носить оружие. Угонять их в неволю — не грех. Ты не брал города, моря голодом их жителей. Если рука у тебя тяжела, то в этом нет преступления. Я мягче, чем ты, вот и все.
Он слабо улыбнулся:
— Патрокл, ты себя недооцениваешь. Возьми в руку меч, и ты увидишь, ты так же крепок, как и любой из нас.
— Битвы — дело другое. В битве я могу убивать без жалости. Но иногда мне снятся мрачные и тяжелые сны.
— Мне тоже. Ифигения прокляла меня перед смертью.
Не в силах поддерживать разговор, он умолк; мне нравилось смотреть на него, это было самое любимое мое занятие. Многого в нем я не мог постичь, но если кто-нибудь и знал Ахилла, то это был я. Он обладал способностью влюблять в себя людей, будь то мирмидоняне, или пленные рабыни, или я, если уж на то пошло. Но причина этого была не в его физической привлекательности; причина была в широте его духа, которой другие мужи редко обладали в достаточной мере.
С тех пор как мы отправились в плавание из Авлиды три года назад, он стал невероятно замкнутым; иногда я гадал, сможет ли жена узнать его, когда они снова встретятся. Конечно, причиной его тревог была смерть Ифигении, и я разделял их и понимал. Но я не знал ни куда уходят его мысли, ни что таится в их глубине.
Внезапный вздох холодного ветра всколыхнул занавеси по обеим сторонам окна. Я поежился. Ахилл по-прежнему лежал на боку, подперев рукой голову, но выражение его лица изменилось. Я громко позвал его. Он не ответил.
Встревожившись, я спрыгнул со своего ложа и присел на край его постели. Положил руку на его обнаженное плечо, но он этого не почувствовал. С бьющимся сердцем я посмотрел на кожу под своей ладонью, наклонился, и мои губы коснулись ее; слезы брызнули у меня из глаз так быстро, что одна упала на его руку. Я отпрянул в смятении, а в это время он повернул голову и посмотрел на меня — в его взгляде была какая-то недосказанность, словно именно в этот момент он впервые увидел настоящего Патрокла.
Он открыл свой бедный безгубый рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не сказал. Его глаза устремились к открытой двери, и он произнес:
— Мать.
Я с ужасом увидел, как у него изо рта потекла слюна, его левая рука задергалась, левая половина лица перекосилась. Потом он упал с ложа на пол и одеревенел, выгнув дугой спину и закатив глаза, так что я подумал, что он умирает. Я рухнул на пол рядом с ним, чтобы поддержать его, дожидаясь, пока почерневшее лицо не станет хотя бы серым, подергивание прекратится и он оживет. Когда все прекратилось, я вытер слюну у него с подбородка, устроил его поудобнее у себя на коленях и погладил намокшие от пота волосы.
— Ахилл, что это было?
Он посмотрел на меня затуманенным взглядом, постепенно узнавая. Потом вздохнул, как уставший
