заговорить, он только издали смотрел, как она спустилась по деревянным ступенькам с моста, перекинутого над путями, и одиноко застыла на перроне. Не молоденькая, а элегантная, подумал он; модное платье и шляпа, и туфли на высоком каблуке. Еще стройная, и морщин на лице немного для ее возраста; вот что значит богатая фермерша, легко ей живется, от легкой жизни женщины не стареют.
Потому-то и Фрэнк быстрей признал мать в лицо, чем она его, хотя сердцем она мгновенно его узнала. Фрэнку было уже пятьдесят два, и ту пору, когда миновала молодость, и почти все зрелые свои годы он провел вдали от дома. И вот он стоит под ярким джиленбоунским солнцем, очень бледный и худой, почти костлявый; волосы сильно поредели, лоб залысый; мешковатый костюм висит на сухопаром теле, в котором, несмотря на малый рост, еще угадывается сила; красивые руки с длинными пальцами стиснули поля серой фетровой шляпы. Он не сутулится и не выглядит больным, но вот стоит, беспомощно вертит в руках шляпу и, видно, не ждет, что его встретят, и не знает, что делать дальше.
Фиа, сдержанная, спокойная, быстро прошла по перрону.
— Здравствуй, Фрэнк.
Он поднял глаза, когда-то они сверкали таким живым, жарким огнем. Теперь с постаревшего лица смотрели совсем другие глаза. Погасшие, покорные, безмерно усталые. Они устремились на Фиону, и странен стал этот взгляд — страдальческий, беззащитный, полный мольбы, словно взгляд умирающего.
— Ох, Фрэнк! — Фиона обняла его, прижала голову сына к своему плечу, укачивая, как маленького. — Ну, ничего, ничего, ничего, — сказала она еще тише, еще нежней. — Ничего.
Поначалу он сидел в машине молча, понуро, но «роллс-ройс», набирая скорость, вырвался из города, и вот уже Фрэнк стал с интересом поглядывать в окно.
— С виду тут все по-старому, — прошептал он.
— Надо полагать. В наших краях время идет медленно. По гулкому дощатому мосту переехали жалкую мутную речонку, она совсем обмелела, между бурыми лужицами обнажилась галька на дне, путаница корней, по берегам клонились плакучие ивы, кругом на каменистых пустошах повсюду вставали эвкалипты.
— Баруон, — сказал Франк. — Я и не думал, что когда-нибудь опять его увижу.
За машиной клубилась туча пыли, впереди по травянистой, без единого дерева равнине дорога убегала вдаль такая прямая, будто ее прочертили по линейке, изучая законы перспективы.
— Это новая дорога, мама? — Он отчаянно искал, о чем бы можно поговорить, чтобы все казалось просто и естественно.
— Да, ее провели от Джилли до Милпаринки сразу после войны.
— Покрыли бы асфальтом, а то что же, оставили пыль и грязь, как на старом проселке.
— А зачем нужен асфальт? Мы тут привыкли глотать пыль, и подумай, во что бы это обошлось — уложить такое прочное полотно, чтобы выдержало нашу грязь. Дорога совсем прямая, никаких петель, подъемы и спуски содержатся в порядке, и она избавляет нас от тринадцати ворот из двадцати семи. От Джилли до Главной усадьбы приходится проезжать только четырнадцать, и ты сейчас увидишь, что мы с ними сделали, Фрэнк. Теперь уже незачем вылезать перед каждыми воротами, открывать и опять закрывать.
'Роллс-ройс» въехал на пандус перед стальными воротами, и они неторопливо поднялись; машина проскользнула под этой металлической шторой и едва успела отъехать на несколько шагов, штора снова опустилась.
— Чудеса, да и только! — сказал Фрэнк.
— Мы первые на всю округу поставили автоматические ворота, но, конечно, только от милпаринкской дороги до Главной усадьбы. Ворота на выгонах и сейчас надо открывать и закрывать вручную.
— Наверное, тому умнику-изобретателю до смерти надоело канителиться с простыми воротами, вот он и придумал автоматические, а? — усмехнулся Фрэнк.
Это был первый робкий проблеск оживления, но потом он снова умолк; мать не хотела его торопить и продолжала сосредоточенно вести машину. Миновали последние ворота, въехали на Главную усадьбу.
— Я и забыл, как тут хорошо! — ахнул Фрэнк.
— Это наш дом, — сказала Фиа. — Мы о нем заботимся. Она отвела машину к гаражу, потом они с Фрэнком пошли обратно к дому, он нес свой чемоданчик.
— Как тебе удобнее, Фрэнк, — хочешь комнату в Большом доме или поселишься отдельно, в одном из тех, что для гостей? — спросила Фиа.
— Спасибо, лучше отдельно. — Фрэнк поднял на мать погасшие глаза. — Приятно, что можно будет побыть одному, — пояснил он. И никогда больше ни словом не упоминал о том, как ему жилось в тюрьме.
— Да, я думаю, так тебе будет лучше, — согласилась Фиа, идя впереди Фрэнка к себе в гостиную. — В Большом доме сейчас полно народу, приехал кардинал, у Дэна и Джастины каникулы, послезавтра на Рождество приезжают Людвиг и Энн Мюллеры.
Фиа потянула шнурок звонка — знак, чтобы подавали чай — и неспешно пошла по комнате, зажигая керосиновые лампы.
— Мюллеры? — переспросил Фрэнк. Фиа как раз вывертывала фитиль; не кончив, обернулась, посмотрела на сына.
— Много времени прошло, Фрэнк. Мюллеры — старые друзья Мэгги. — Прибавила огня в лампе и села в свое глубокое кресло. — Через час ужин, но сперва мы с тобой выпьем по чашке чая. За дорогу я наглоталась пыли, совсем в горле пересохло.
Фрэнк неловко сел на краешек обитой кремовым шелком тахты, почти с благоговением оглядел комнату.
— Все стало совсем не так, как было при тетушке Мэри. Фиа улыбнулась.
— Надо думать, — сказала она.
Тут вошла Мэгги, и оказалось, освоиться с тем, что она уже не малышка Мэгги, а взрослая женщина, гораздо труднее, чем увидеть, как постарела мать. Сестра обнимала и целовала его, а Фрэнк отвернулся, съежился в своем мешковатом пиджаке и поверх сестриного плеча растерянно смотрел на мать; Фиона ответила взглядом, который говорил: ничего, подожди немного, скоро все станет проще. А через минуту, когда он все еще искал какие-то слова, которые можно бы сказать этой незнакомой женщине, вошла дочь Мэгги — высокая, худенькая, чопорно села, крупными руками перебирая складки платья, оглядела всех по очереди очень светлыми глазами. А ведь она старше, чем была Мэгги, когда он сбежал из дому, подумал Фрэнк.
Потом вошли кардинал и сын Мэгги — красивый мальчик, лицо спокойное, даже холодноватое; подошел к сестре и сел подле нее на пол.
— Ужасно рад вас видеть, Фрэнк. — Кардинал де Брикассар крепко пожал ему руку, потом обернулся к Фионе, приподнял левую бровь:
— Чай? Прекрасная мысль!
Все вместе, впятером, вошли братья Клири, и вот это было тяжко, они-то ничего ему не простили. Фрэнк знал, почему: слишком жестокую рану он нанес матери. Но какими словами хоть что-то им объяснить, как рассказать о своей боли и одиночестве, как просить прощенья — этого он не знал. И ведь по-настоящему важно только одно — мама, а она никогда не думала, что его нужно за что-то прощать.
Не кто-нибудь, а кардинал де Брикассар старался, чтобы вечер прошел гладко, поддерживал беседу за столом и после, когда опять перешли в гостиную, с непринужденностью истинного дипломата болтал о пустяках и особенно заботился о том, чтобы в общий разговор втянуть и Фрэнка.
— Я все хотел спросить, Боб, куда подевались кролики? Нор кругом без числа, но я еще не видел ни одного кролика.
— Кролики все передохли, — сказал Боб.
— Передохли?
— Ну да, от какой-то штуки, которая называется миксоматоз. К сорок седьмому году кролики заодно с той долгой сушью нас, можно сказать, прикончили, земля во всей Австралии уже ничего не давала. Хоть караул кричи, — оживленно продолжал Боб, он рад был поговорить о чем-то таком, что Фрэнка не касается.
Но тут Фрэнк нечаянно еще больше подогрел враждебность брата.
