муниципальной земле и выстаивали долгие очереди за пособием, отцы и мужья скитались по стране. Человек брал в дорогу самое необходимое, закатывал эти скудные пожитки в одеяло, перетягивал его ремнями, закидывал скатку за спину и пускался в путь, надеясь, что на фермах если не наймут на работу, так хоть накормят. Лучше уж бродяжить по Глуши, чем ночевать на улицах Сиднея.
Цены на все съестное упали, и Пэдди до отказа набил запасами амбары и кладовые. Всякий захожий человек мог не сомневаться, из Дрохеды его натощак и с пустыми руками не отпустят. Но вот что странно, захожие люди на месте не задерживались: подкрепятся горячей пищей, получат кое-какие припасы в дорогу — и даже не пробуют осесть, бредут дальше, ищут… а чего? — это ведомо разве только им самим. Далеко не всюду их встречают так радушно и с такой щедростью, как в Дрохеде, и тем непостижимей, почему странники не хотят здесь остаться. Быть может, слишком они устали от бездомности, от бесцельности своих скитаний, от того, что некуда им возвращаться и некуда стремиться, вот и продолжают плыть по течению. Многие все же выживали, а иные погибали в пути, их тут же на месте и хоронили, если только находили прежде, чем вороны и кабаны дочиста обгложут их кости. Огромна и пустынна австралийская Глушь.
Но Стюарт снова не отлучался из дому, и дробовик всегда был под рукой, в углу у двери кухни. Подобрать надежных овчаров не стоило труда, в старых бараках для пришлых рабочих Пэдди поселил девятерых холостяков, и на выгонах без Стюарта вполне можно было обойтись. Фиа уже не держала наличные деньги где придется и велела Стюарту за алтарем в часовне устроить потайной шкаф — что-то вроде сейфа. Дурные люди среди неоседлых австралийцев редкость. Дурные люди предпочитают оставаться в столице и вообще в больших городах, скитальческая жизнь им не по вкусу — слишком чиста, слишком одинока и слишком мало приносит поживы. Но никто не осуждал Пэдди за то, что он хотел оберечь своих женщин от опасности: Дрохеда место широко известное и вполне могла привлечь немногих нежелательных гостей, что скитались по стране.
Той зимой немало было бурь, то сухих, то с дождями, а весной и летом лило как из ведра, и травы на землях Дрохеды поднялись невиданно высокие, густые и сочные.
Джиме и Пэтси за кухонным столом миссис Смит готовили уроки (они пока учились заочно) и весело болтали о том, как поедут учиться в Ривервью-колледж. Но миссис Смит от таких разговоров становилась уж очень хмурая и сердитая, и они понемногу научились при ней даже не упоминать, что когда-нибудь уедут из Дрохеды.
И вот опять в небесах ни облачка; высокая, чуть не по пояс, трава за лето без дождей совсем высохла, стала серебристая и ломкая. За десять лет на этих черноземных равнинах все привыкли к смене наводнений и засухи, к череде взлетов и падений — вверх-вниз, вверх-вниз, и только плечами пожимали и делали свое дело так, словно важен один лишь нынешний день, а все остальное не в счет. Да и впрямь, самое главное — протянуть от одного хорошего года до другого, когда бы он ни пришел. Никому не под силу предвидеть, когда будет дождь. Объявился в Брисбене некто Иниго Джонс, неплохо предсказывал погоду надолго вперед, опираясь на какую-то новую теорию насчет пятен на солнце, но здесь, на отдаленных черноземных равнинах, его посулам не очень-то верили. Пускай ходят к нему за предсказаниями сиднейские и мельбурнские невесты; труженики черноземных равнин полагаются только на собственное чутье.
Зимой 1932 года опять налетели яростные сухие ветры, резко похолодало, но густые сочные травы не давали разыграться пыли, и мух тоже развелось меньше обычного. Худо пришлось только что остриженным овцам, бедняги никак не могли согреться. Миссис О'Рок обожала у себя в ничем не примечательном деревянном доме принимать гостей из Сиднея и любила возить их по соседям, особенно в Дрохеду — надо же показать, что и здесь, в глуши, на черноземных равнинах, кое-кто умеет вести светскую жизнь. И любая беседа неизбежно сворачивала на злополучных овец, тощих и жалких, точно мокрые крысы, — каково им будет зимовать без длинной, в пять-шесть дюймов шерсти, которая теперь отрастет лишь к наступлению летней жары. Но, как серьезно пояснил Пэдди одному такому гостю, зато шерсть будет первый сорт. Самое главное ведь не овцы, а шерсть. Вскоре в «Сидней Морнинг Гералд» появилось письмо — автор его требовал, чтобы парламент принял закон, который покончил бы «с жестокосердием скотоводов». Бедная миссис О'Рок пришла в ужас, но Пэдди хохотал до упаду.
— Хорошо еще, что этот дурень не видал, как иной стригаль невзначай пропорет овце живот, а потом зашивает толстенной иглой, какой мешки шьют, — утешал он смущенную миссис О'Рок. — Да вы не расстраивайтесь, миссис О'Рок. Эти горожане понятия не имеют, как мы, не городские, живем, им-то можно нянчиться со своими кошечками да собачками, будто с малыми детьми. А у нас тут все по-другому. Если кто попал в беду, мужчина ли, женщина, большой или малый, мы никого без помощи не оставим, а городские — они о зверюшках своих любимых заботятся, а человек хоть зови, хоть плачь — и пальцем не шевельнут, чтоб помочь.
Фиа подняла голову.
— Он прав, миссис О'Рок, — сказала она. — Никто не ценит того, чего слишком много. У нас тут в избытке овцы, а в городе — люди.
В тот августовский день, когда грянула роковая буря, далеко от дома оказался один Пэдди. Он спешился, надежно привязал лошадь к дереву и сел под вилгой, собираясь переждать налетевший шквал. Поблизости жались друг к дружке пять дрожащих собак, а овцы, которых он перегонял на другой участок, разбрелись беспокойными кучками и рысцой бестолково перебегали с места на место. Буря налетела страшная, и полную волю своей ярости она дала, когда сердцевина урагана оказалась как раз над Пэдди. Он заткнул уши, зажмурился — оставалось только молиться.
Он сидел под вилгой, которая все громче шумела никлой листвой под крепнущим ветром; невдалеке, наполовину скрытые высокой травой, виднелись несколько пней и упавших стволов. А посреди этой выбеленной, точно кость, груды мертвого дерева торчал одинокий сухой великан эвкалипт, обнаженный ствол его взметнулся ввысь на добрых сорок футов и словно вонзал в черные, как ночь, тучи острие голой, тощей и угловатой верхушки.
И вдруг даже сквозь сомкнутые веки Пэдди ослепила яркая вспышка синего пламени, он вскочил, и тотчас его, как игрушку, швырнуло наземь чудовищным взрывом. Он приподнял голову — по стволу мертвого эвкалипта вверх-вниз плясали багровые и синие призрачные отсветы, прощальное великолепие ударившей молнии; не успел Пэдди опомниться — все запылало. В этой груде мертвой древесины давным-давно не осталось ни капли влаги, и высокая трава кругом была сухая, как бумага. Казалось, земля бросает ответный вызов небесам — над исполинским деревом, далеко над его вершиной, вскинулся столб огня, вмиг занялись рядом пни и упавшие стволы, и отсюда, разгоняемые вихрем, шире, шире и шире пошли кружить и полыхать полотнища огня. Пэдди не успел даже подскочить к лошади.
От жара занялась и вилга, мягкая эфироносная древесина взорвалась, во все стороны полетели обломки. Куда ни глянь, вокруг стеной — огонь; пылают деревья, вспыхнула под ногами трава. Жалобно заржала лошадь, и Пэдци всем сердцем рванулся к ней — не может он бросить несчастное животное на погибель, беспомощное, на привязи. Взвыла собака, и вой перешел в отчаянный, почти человеческий вопль. Мгновенье пес метался, точно живой факел, — и рухнул в горящую траву. Еще и еще вой — собак одну за другой охватывало стремительное пламя, ветер мчал его, и не уйти было ни одной живой твари, самой быстроногой или крылатой. Малую долю секунды Пэдди соображал, как бы добраться до лошади, и тут волосы его опалил огненный метеор, он опустил глаза — к его ногам упал изжаренный заживо большой попугай.
И вдруг Пэдди понял — это конец. Из этого ада нет выхода ни для него, ни для лошади. Не успел додумать — за спиной вспыхнул еще один сухой эвкалипт, во все стороны, как от взрыва, полетели клочья пылающей смолистой коры. Кожа на руках Пэдди почернела и сморщилась, пламенные волосы его впервые затмило пламя более яркое. Нет таких слов, которыми можно описать подобную смерть: огонь вгрызается внутрь. И сгорают последними, последними перестают жить сердце и мозг. Пэдди метался в этом жертвенном костре, одежда на нем пылала, он исходил криком. И этот смертный вопль был — имя жены.
Остальные мужчины успели вернуться на Главную усадьбу до бури, завели лошадей на конный двор и разошлись кто в барак для работников, кто в Большой дом. В ярко освещенной гостиной Фионы, у мраморного камина, где жарко горели большие поленья, собрались братья Клири и прислушивались к буре — в эти дни их не тянуло выйти и посмотреть, как она бушует. Так славно пахли смолистым эвкалиптом дрова, так соблазнительно громоздились на передвижном чайном столике пирожки и сандвичи. Пэдди к вечернему чаю не ждали — ему слишком далеко, не успеет.
