Кланамару. Вам там стало тесно.
— Что верно, то верно. От вереска жару куда меньше, чем от эвкалипта, а, святой отец?
Странные это будут похороны, думал отец Ральф, глядя вокруг; без женщин, кроме здешних, дрохедских, ведь из соседей приехали только мужчины.
Когда миссис Смит раздела и обсушила Фиону и уложила в постель, которую прежде Фиа делила с Пэдди, Ральф хотел дать вдове солидную дозу снотворного; Фиа наотрез отказалась его выпить, она неудержимо рыдала, и тогда отец Ральф безжалостно зажал ей нос и силой заставил проглотить лекарство. Удивительно, он никак не думал, что эта женщина может потерять самообладание. Лекарство подействовало быстро, ведь она сутки ничего не ела. Она забылась крепким сном, и отец Ральф вздохнул свободнее.
О каждом шаге Мэгги ему было известно; теперь она в кухне, помогает миссис Смит готовить для всех еду. Братья спят, они вконец измучились, едва хватило сил сбросить мокрую одежду. И когда Кэт с Минни отбыли свое в опустелом неосвещенном строении, читая молитвы над покойниками, как требует обычай, их сменили Гэрет Дэвис и его сын Инек; остальные распределили между собой время наперед, по часу на каждую пару, и продолжали есть и разговаривать.
Никто из сыновей не пошел к старшим в малую столовую. Все собрались на кухне, словно в помощь миссис Смит, а на самом деле — чтобы видеть Мэгги. Поняв это, отец Ральф ощутил разом и досаду и облегчение. Что ж, кого-то из этих молодых людей ей придется выбрать себе в мужья, этого не миновать. Инеку Дэвису двадцать девять, за темные волосы и черные, как угли, глаза его прозвали черным валлийцем, он очень хорош собой; Лайему О'Року двадцать шесть, его брат Рори годом моложе, оба светловолосые и голубоглазые; Коннор Кармайкл старше всех, ему тридцать два, он как две капли воды схож со своей сестрой — тоже красив несколько вызывающей красотой; из всей этой компании отцу Ральфу больше по душе Аластер, внук старика Энгуса, он ближе к Мэгги по возрасту — всего двадцать четыре, очень милый юноша, у него, как у деда, чудесные синие глаза истинного шотландца, а волосы уже седеют, это у них семейное. Пусть она влюбится в которого-нибудь из них и выйдет замуж и пусть у них будут дети, ей так хочется детей. Боже мой, Боже, пошли мне эту милость, и я с радостью стану терпеть боль своей любви к ней, с радостью…
Эти два гроба не были осыпаны цветами, и все вазы вокруг домовой часовни оставались пусты. Те цветы, что уцелели в чудовищной жаре двумя днями раньше, сбил наземь дождь, и они распластались в грязи, словно мертвые мотыльки. Ни веточки зелени, ни единой ранней розы. И все устали, безмерно устали. Устали и те, кто протащился десятки миль по бездорожью, чтобы выразить добрые чувства, какие они питали к Пэдди; устали те, кто привез тела погибших, и те, что выбивались из сил за стряпней и уборкой; страшно устал и отец Ральф, и двигался точно во сне, и старался не видеть, как осунулось, померкло лицо Фионы, какая смесь скорби и гнева на лице Мэгги, как, подавленные общим горем, жмутся друг к другу Боб, Джек и Хьюги…
Он не стал произносить надгробную речь: немногие, но искренние и трогательные слова сказал от всех собравшихся Мартин Кинг, и отец Ральф тотчас приступил к заупокойной службе. Потир, святые дары и епитрахиль он, разумеется, привез с собой в Дрохеду, каждый священник, несущий кому-либо помощь и утешение, берет их с собою, однако необходимого облачения у него не было при себе и не осталось в Большом доме. Но старик Энгус по дороге побывал у джиленбоунского священника и, обернув в клеенку и привязав к седлу, привез траурное облачение для заупокойной мессы. И теперь отец Ральф стоял, как подобает, в черной сутане и стихаре, а дождь хлестал по стеклам и стучал двумя этажами выше по железной кровле.
Потом они вышли под этот беспросветный ливень и по лугу, побуревшему, опаленному дыханием пожара, направились к маленькому кладбищу в белой ограде. На этот раз люди с готовностью подставляли плечи под простые самодельные гробы и шли, скользя и оступаясь по жидкой грязи, дождь бил в лицо, и не видно было, куда поставить ногу. А на могиле повара-китайца уныло позвякивали колокольчики: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг.
А потом все кончилось. Пустились в обратный путь соседи, сутулясь в седлах под дождем в своих плащах, кто — поглощенный невеселыми мыслями о грозящем разорении, кто — благодаря Бога, что избегнул смерти и огня. Собрался в дорогу и отец Ральф, он знал, что надо ехать скорее, не то он не сможет уехать.
Он пришел к Фионе, она молча сидела за письменным столом, бессильно уронив руки и уставясь на них невидящим взглядом.
— Выдержите, Фиа? — спросил он и сел напротив, чтобы видеть ее лицо.
Она посмотрела на него — безмолвная, угасшая душа, и ему стало страшно, на миг он закрыл глаза.
— Да, отец Ральф, выдержу. Мне надо вести счета, и у меня остались пять сыновей… даже шесть, если считать Фрэнка, только, пожалуй, Фрэнка считать не приходится, правда? Нет слов сказать, как я вам за него благодарна, для меня такое утешение знать, что кто-то присматривает за ним, хоть немного облегчает ему жизнь. Если б только мне хоть раз можно было его увидеть!
Она точно маяк, подумал отец Ральф, — такая вспышка горя всякий раз, как мысль, свершая все тот же круг, возвращается к Фрэнку… это чувство слишком сильно, его не сдержать. Ослепительно яркая вспышка — и опять надолго ни проблеска.
— Фиа, мне надо, чтобы вы кое о чем подумали.
— Да, о чем? — Она снова угасла.
— Вы меня слушаете? — спросил он резко, его сильней прежнего охватила тревога, внезапный страх.
Долгую минуту ему казалось — она так замкнулась в себе, что его резкость не проникла сквозь этот панцирь, но маяк снова вспыхнул, губы ее дрогнули.
— Бедный мой Пэдди! Бедный мой Стюарт! Бедный мой Фрэнк! — простонала она.
И тут же снова зажала себя, точно в железные тиски, словно решила с каждым разом дольше оставаться во тьме, чтобы свет истощился и уже не вспыхивал в ней до конца жизни.
Она обвела комнату блуждающим взглядом, будто не узнавая. Потом сказала:
— Да, отец Ральф, я вас слушаю.
— Что будет с вашей дочерью, Фиа? У вас есть еще и дочь, вы об этом забыли?
Серые глаза посмотрели на него чуть ли не с жалостью.
— О дочерях женщины не помнят. Что такое дочь? Просто напоминание о боли, младшее подобие тебя самой, обреченное пройти через то же, что и ты, тянуть ту же лямку и плакать теми же слезами. Нет, святой отец. Я стараюсь забыть, что у меня есть дочь, а если думаю о ней, то думаю тоже как о сыне. О сыновьях — вот о ком никогда не забывает мать.
— Вы когда-нибудь плачете, Фиа? Я лишь однажды видел ваши слезы.
— И никогда больше не увидите, со слезами я покончила. — Она вздрогнула всем телом. — Знаете, что я вам скажу, отец Ральф? Только два дня назад я поняла, как я любила Пэдди, но это открытие, как все в моей жизни, пришло слишком поздно. Слишком поздно и для него, и для меня. Знали бы вы, до чего это страшно, что мне уже не обнять его, не сказать, как я его любила! Не дай Бог никому испытать такое!
Он отвернулся, чтоб не видеть ее искаженного, словно под пыткой, лица, дать ей время вновь натянуть маску спокойствия, дать себе время разобраться в загадке, имя которой — Фиа.
— Никому и никогда не испытать чужую боль, каждому суждена своя, — сказал он.
Она сурово усмехнулась краем губ.
— Да. Очень утешительно, правда? Может быть, завидовать тут нечему, но моя боль принадлежит только мне.
— Согласны вы кое-что мне обещать, Фиа?
— Пожалуйста.
— Позаботьтесь о Мэгги, не забывайте о ней. Ей надо бывать на танцах, встречаться с молодыми людьми, пусть она подумает о замужестве, о собственной семье. Я видел сегодня, какими глазами смотрели на нее все эти молодые люди. Дайте ей возможность опять с ними встретиться уже при других, не столь печальных, обстоятельствах.
— Будь по-вашему, отец Ральф.
