Жажда господства (…) берет верх над всеми остальными страстями. [2199]
Ожидание несметных богатств стало одной из причин обнищания государства.[2200]
[Одни и] те же люди (…) любят безделье и (…) ненавидят покой. [2201]
Добрые нравы имеют (…) большую силу, чем хорошие законы.[2202]
Женщинам приличествует оплакивать, мужчинам – помнить.[2203]
От поспешности недалеко и до страха, тогда как медлительность ближе к подлинной стойкости.[2204]
Одобрение и громкая слава (…) более благосклонны к ораторам, чем к поэтам; ведь посредственные поэты никому не известны, а хороших знают лишь очень немногие.[2205]
[Об ораторах времен империи:] Обреченные льстить, они никогда не кажутся властителям в достаточной мере рабами, а нам – достаточно независимыми.[2206]
Мало не быть больным; я хочу, чтобы человек был смел, полнокровен, бодр; и в ком хвалят только его здоровье, тому рукой подать до болезни.[2207]
Люди устроены природою таким образом, что, находясь в безопасности, они любят следить за опасностями, угрожающими другому.[2208]
Великое и яркое красноречие – дитя своеволия, которое неразумные называют свободой; оно неизменно сопутствует мятежам, подстрекает предающийся буйству народ, безрассудно, самоуверенно; в благоустроенных государствах оно вообще не рождается. Слышали ли мы хоть об одном ораторе у лакедемонян, хоть об одном у критян? А об отличавших эти государства строжайшем порядке и строжайших законах толкуют и посейчас. Не знаем мы и красноречия македонян и персов и любого другого народа, который удерживался в повиновении твердой рукою.[2209]
Пусть каждый пользуется благами своего века, не порицая чужого. [2210]
Мы (…) явили поистине великий пример терпения; и если былые поколения видели, что представляет собой ничем не ограниченная свобода, то мы – такое же порабощение, ибо нескончаемые преследования отняли у нас возможность общаться, высказывать свои мысли и слушать других. И вместе с голосом мы бы утратили также самую память, если бы забывать было бы столько же в нашей власти, как безмолвствовать.[2211]
Лишь в малом числе пережили мы их [казненных] и, я бы сказал, даже самих себя, изъятые из жизни на протяжении стольких, и притом лучших, лет.[2212]
Не всегда молва заблуждается, порой и она делает правильный выбор.[2213]
Для подчиненных одинаково пагубны как раздоры между начальниками, так и единодушие их.[2214]
Во всякой войне (…) удачу каждый приписывает себе, а вину за несчастья возлагают на одного.[2215]
Все неведомое кажется особенно драгоценным.[2216]
Создав пустыню, они говорят, что принесли мир. (Британцы о римлянах.)[2217]
Боязнь и устрашение – слабые скрепы любви: устранить их – и те, кто перестанет бояться, начнут ненавидеть.[2218]
Честная смерть лучше позорной жизни.[2219]
Человеческой душе свойственно питать ненависть к тем, кому мы нанесли оскорбление.[2220]
Если историк льстит, чтобы преуспеть, то лесть его противна каждому, к наветам же и клевете все прислушиваются охотно; оно и понятно: льстец мерзок и подобен рабу, тогда как коварство выступает под личиной любви к правде.[2221]
Я думаю (…) рассказать о принципате Нервы и о владычестве Траяна, о годах редкого счастья, когда каждый может думать, что хочет, и говорить, что думает.[2222]
У кого нет врагов, того губят друзья.[2223]
Дурные люди всегда будут сожалеть о Нероне; нам с тобой следует позаботиться, чтобы не стали жалеть о нем и хорошие. (Император Гальба – своему преемнику Пизону.) [2224]
Тебе (…) предстоит править людьми, неспособными выносить ни настоящее рабство, ни настоящую свободу. (Император Гальба – Пизону.)[2225]
Правители всегда подозревают и ненавидят тех, кто может прийти им на смену.[2226]
Смерть равняет всех, таков закон природы, но с ней приходит либо забвение, либо слава в потомстве. Если же один конец ждет и правого и виноватого, то достойнее настоящего человека погибнуть не даром.[2227]
На преступление [государственный переворот] шли лишь немногие, сочувствовали ему многие, а готовились и выжидали все.[2228]
