Осел лягнул умиравшего льва, это правда. Но когда умирал осел, лев нашел его и сожрал еще живого.
Острота – поэзия интеллигентов, духовная жизнь которых бедна. Вместо непрерывного огня – вспышка спичек, прижимаемых пальцем к спичечному коробку.
От большой смелости подчас совершаются большие глупости.
От критика требуют, чтобы он камни сделал удобоваримыми.
От прочитанных книг автор отделяет себя первой написанной.
Парадокс: по сравнению с самим собой я ничто.
Перебранка попугая с фонографом.
Полемизировать с человеком, который стоит на твоей прежней точке зрения, – в этом есть что-то смешное, как при встрече с новым мужем своей бывшей жены.
Политики упрекают поэзию в том, что она далека от жизни; но поэты могли бы заметить политикам, что их политика нередко еще дальше от жизни.
Польские литераторы не читают меня – а я не читаю их. Их приговор единодушен? Мой тоже.
Портреты персонажей во многих старинных романах приводят на мысль объявления о розыске.
Послушай-ка, друг: чтобы тебя развлечь, я расскажу о последней своей неприятности.
Поэт – это публичное сокровище.
Поэт в окружении критиков чувствует себя как бродячий скрипач, играющий перед стаей волков в зимнюю стужу.
Поэт организует хаос и дезорганизует шаблон.
Поэт, правда, пишет «из жизни», но лишь затем, чтобы вписать в жизнь.
Право на фразу (очень старую) о непреодолимых барьерах между людьми имеет лишь тот, кто пытается эти барьеры преодолеть.
Превзойти он не может – и поэтому старается перепрыгнуть.
Прежде считалось, что обязанность должна стать удовольствием, теперь удовольствие стало обязанностью.
Пристрастность не исключает правоты. Гнев – плохой советчик, но какой проницательный аналитик!
Произведение искусства что-то воспроизводит – однако не только что-то прошедшее или настоящее, но и что-то будущее.
Пролитая кровь точно так же может быть символом беспомощности, как и разбитое окно.
Публицист Ж. пишет пинками и зуботычинами. Он сам называет это: «Клеймить раскаленным железом».
Религия – индивидуальное искусство, которым каждый занимается за счет своих собственных ресурсов и на свой собственный лад, а для нерелигиозных людей имеется суррогат в виде уже готовых религий.
Реформа исповеди: попробуйте вспомнить только о добрых своих поступках!
Самые тонкие инструменты – как раз те, которыми легче всего пораниться.
Свое личное фиаско он повернул так, чтобы стать жертвой политического режима.
Слово «любовь» – нечто вроде объемистого сундука, в котором спрятано множество разных зверушек. И если бы оно не было такой стертой монетой, а всякий раз напоминало бы о всем своем содержании, его, чего доброго, запретили.
Стариков, которые по каждому случаю тянут: «Вот в наше время…» – порицают, и справедливо. Но еще хуже, когда молодежь бубнит то же самое о современности.
Столько расплодилось пророков, вопиющих в пустыне, что в пустыне уже не протолкнуться.
Страшнее всего дурак, который в какой-то микроскопической доле прав.
Судьба дарует нам желаемое тогда, когда мы уже научились без него обходиться.
Так что же такое жизнь: бокал, на дне которого остается мутный осадок? Или текущая непрерывно струя, которую можно лишь оборвать?
Творец новых невозможностей.
Только имея программу, можно рассчитывать на сверхпрограммные неожиданности.
Уважение и любовь – капиталы, которые обязательно нужно куда-нибудь поместить. Поэтому их обычно уступают в кредит.
Умерших мы видим в эстетическом ореоле, характерном для завершенных творений. А ведь они не завершены тоже – нетерпеливый режиссер прогнал их со сцены прежде, чем они успели вжиться в свою роль.
Фрейд из души сделал второе тело, здоровенный кусок плоти.
Ходячая истина и собственный опыт говорят человеку, что он не меняется; но сердце упорно твердит ему каждый день, что все еще может перемениться.
Человек преобразит мир и мир уничтожит, все совершит и все перетерпит – при условии, что у него
