Капуанском.
Луп, вспыхнув, поднялся.
— Я приму на себя это бремя с большим удовольствием, Луций Цезарь.
— Тогда, если у палаты не будет возражений, я возьму на себя командование в Кампании. В качестве главного легата я хочу видеть Луция Корнелия, именуемого Суллой. Командовать в самой Капуе и осуществлять надзор за всей проводимой там деятельностью будет Квинт Лутаций Катул Цезарь. Другими моими старшими легатами я назначаю Публия Лициния Красса, Тита Дидия и Сервия Сульпиция Гальбу, — объявил Луций Цезарь. — Коллега Публий Рутилий Луп, кого хочешь назначить ты?
— Гнея Помпея Страбона, Секста Юлия Цезаря, Квинта Сервилия Цепиона, а также Луция Порция Катона Лициниана, — громко сказал Луп.
Наступило тягостное молчание, которое никто из присутствующих не решался прервать. Тогда-то и подал голос Сулла.
— А как же Гай Марий? — прямо спросил он.
Луций Цезарь моргнул.
— Я должен признаться, что не выбрал Гая Мария по одной причине: если иметь в виду то, что ты говорил, Луций Сулла, то мне вполне естественным представлялось, что Гая Мария выберет мой коллега Публий Рутилий.
— Да! Я не хотел выбирать его! — сказал Луп. — Я также не хочу, чтобы он навязывался ко мне! Пусть останется в Риме вместе с немощными людьми его возраста. Он слишком стар и болен для войны.
В этот момент с места поднялся Секст Юлий Цезарь.
— Можно мне сказать, старший консул? — спросил он.
— Пожалуйста, говори, Секст Юлий.
— Я не стар, — хрипло произнес Секст Цезарь, — но болен, и об этом знают все в палате. У меня одышка. В молодые годы у меня был изрядный военный опыт, главным образом в Африке с Гаем Марием и в Галлии против германцев. Я также был при Аравсионе, где мое нездоровье спасло мне жизнь. Однако с приходом зимы я могу пригодиться в Апеннинской кампании. Я не молод, у меня слабая грудь, но я, разумеется, смогу нести службу. Я — римлянин из славной семьи. Никто из нас пока не упомянул кавалерию, а нам нужны конные войска. Я просил бы палату временно освободить меня от командования в горах, а вместо этого разрешить собрать флот и привести привычную к холодным горам кавалерию из Нумидии, Заальпийской Галлии и Фракии. Я мог бы также вербовать проживающих там римских граждан в нашу пехоту. С этим делом я бы справился. А после возвращения я буду счастлив принять любой командный пост, который вы решите мне доверить. — Он прокашлялся, задыхаясь. — Я прошу палату передать мое место легата Гаю Марию.
— Эй, свояки! — выкрикнул, вскакивая, Луп. — Я так не буду работать, Секст Юлий, так не годится! Слушая тебя в течение многих лет, я подумал, что ты будешь для меня самой подходящей поддержкой. Все приходят и уходят в свое время. Послушай, я тоже так умею! — И Луп шумно задышал.
— Тебе, может быть, надоело слушать мою одышку, Публий Луп. Но меня ты вовсе не слушал, — мягко сказал Секст Цезарь. — Я не делаю шума, когда вдыхаю. Я издаю шум, лишь когда выдыхаю.
— Для меня не имеет значения, когда ты производишь свои несчастные шумы, — закричал Луп. — Ты не должен уклоняться от службы со мной! И тем более я не должен брать на твое место Гая Мария!
— Одну минуту, погодите! — вмешался принцепс Сената Скавр, вставая. — Я хочу кое-что сказать по этому вопросу. — Он посмотрел на Лупа почти с таким же выражением лица, какое было у него, когда Варий обвинил его в измене. — Ты не из тех, кто мне по сердцу, Публий Луп! И меня глубоко огорчает, что ты носишь то же имя, что и мой дорогой друг Публий Рутилий, именуемый Руфом. Что ж, может быть, вы и родственники, но между вами нет никакого сходства. Рыжий Руф был украшением этой палаты, и мы грустим и сожалеем о нем. Волчина Луп — одна из зловреднейших язв нашей уважаемой палаты, к великому моему сожалению!
— Ты оскорбляешь меня! — Луп задохнулся. — Как ты можешь? Я — консул!
— А я — принцепс Сената, Публий Человек-Волк, и считаю, что в моем возрасте я уже доказал, что могу делать, что хочу, поскольку, когда я делаю что-либо, я всем сердцем стремлюсь к добру и к соблюдению интересов Рима! А теперь, жалкий, ничтожный червь, сядь на место и не высовывай голову. Потому что я не считаю, что эта часть твоего организма достаточно хорошо прикреплена к шее! Кем ты себя вообразил? Ты сидишь здесь на особом кресле только потому, что у тебя есть деньги подкупить выборщиков!
Красный от гнева, Луп попытался было открыть рот.
— Не делай этого, Луп! — прорычал Скавр. — Сиди тихо!
Затем Скавр повернулся к Гаю Марию, который выпрямился на своей скамье; никто не мог бы даже предположить, что чувствовал старый воин, когда его имя обошли.
— Вот перед вами великий человек, — сказал Скавр. — Одни боги знают, сколько раз за мою жизнь я ругал и проклинал его! Только боги знают, сколько раз я желал, чтобы его никогда не было! Только боги знают, сколько раз за мою жизнь я был его злейшим врагом! Но время бежит все быстрее и быстрее, и нить моей жизни становится все более тонкой и непрочной. И я обнаружил, что чувствую привязанность ко все меньшему числу людей. Это связано не только с возрастающим ощущением близости смерти и угасанием жизни. Это и результат большого опыта, а опыт безошибочно подсказывает мне, кого стоит вспомнить с привязанностью и любовью, а кого — нет. Я почти позабыл тех, кого любил когда-то, но не могу забыть тех, кого когда-то ненавидел.
Прекрасно зная, что Марий сейчас смотрит на него и глаза его блестят, Скавр намеренно не поворачивался назад. Он знал, что если сделает это, то рассмеется. А эта проникновенная речь должна была прозвучать от всей его души, от всего сердца. Ох уж это его чувство юмора — не привело бы оно опять к обиде!
— Гай Марий и я всегда оказывались вместе, — произнес он, в упор глядя на обозленного Лупа. — Я и он сидели в этой палате бок о бок еще задолго до того, как ты, Человек-Волк, надел свою взрослую тогу. Мы боролись и скандалили, таскали и толкали друг друга. Но мы также вместе сражались против врагов Республики. Мы видели трупы тех, кто хотел разрушить Рим. Мы стояли тогда плечом к плечу. Мы смеялись и плакали вместе. Я повторяю: перед вами — великий человек. Великий римлянин!
Скавр спустился и стал перед дверьми.
— Как Гай Марий, как Луций Юлий, как Луций Корнелий Сулла, я теперь убежден, что нам предстоит ужасная война. Еще вчера я не был в этом уверен. В чем причина перемены? Одним богам известно. Когда установленный порядок вещей говорит нам, что дела складываются определенным образом потому, что так они и шли в течение долгого времени, нам трудно изменить свои ощущения, и они затемняют наш разум. Но затем в малейшую долю времени пелена спадает с наших глаз, и мы начинаем видеть все ясно. Так случилось и со мной сегодня. И с Гаем Марием тоже. Возможно, это произошло и со многими из нас, сидящими в палате. Сделались видимыми тысячи мелких знаков, которых мы не замечали вчера. Я решил остаться в Риме, поскольку знаю, что буду более всего полезен внутри его главного политического органа. Но это не было бы верно для Гая Мария. Если бы вы — как и я! — были не согласны с ним гораздо чаще, чем соглашались, или же — как Секст Юлий! — были связаны с ним родственными отношениями, вам пришлось бы признать — как признаю сейчас я! — в Гае Марии исключительный военный талант. Его опыт в этой области значительно богаче, чем у нас всех, вместе взятых. Будь Гаю Марию сейчас девяносто лет, перенеси он три удара — я точно так же стоял бы здесь и говорил бы то же самое, что говорю сейчас. Мы должны использовать его там, где он проявил себя во всем блеске, — на войне! Сдержите вашу нетерпимость, отцы Сената! Гай Марий находится в том же возрасте, что и я, и единственный удар, который он перенес, случился с ним десять лет назад. Как ваш принцепс Сената, я твердо заявляю вам, что Гай Марий может служить старшим легатом при Публии Лупе и найти своим многочисленным талантам достойное применение.
Никто ничего не сказал в ответ. Все затаили дыхание, даже Секст Цезарь. Скавр сел между Марием и Катулом Цезарем. Луций Цезарь взглянул на эту троицу, затем прошел вдоль того же ряда к дверям, возле которых сидел Сулла. Их глаза встретились. Луций Цезарь почувствовал, как часто забилось его сердце. О чем говорили глаза Суллы? Столь многих вещей невозможно передать словами.
