Стоило преподавателю повстречаться с юным Цезарем, как он сменил гнев на милость. Теперь Рутилий Руф услышал от него следующее:
— Я берусь быть наставником юного Цезаря не потому, что он — это он, и даже не из-за его чудесных способностей, а потому, что он очень мне понравился, а его будущее внушает мне страх.
— Ну и ребенок! — жаловалась Аврелия Луцию Корнелию Сулле, когда тот заглянул к ней в конце сентября. — Семья собирает последние деньги, чтобы нанять для него самого лучшего наставника, и что же? Наставник становится жертвой его обаяния!
— Гм, — откликнулся Сулла.
Он объявился у Аврелии не для того, чтобы выслушивать жалобы на ее отпрысков. Дети утомляли Суллу, как бы смышлены и очаровательны они ни были; оставалось гадать, почему он не зевает в присутствии собственного потомства. Нет, у его прихода была иная цель: он собирался оповестить Аврелию о своем отъезде.
— Значит, и ты меня покидаешь, — заключила она, угощая его виноградом из своего двора- сада.
— Да, и, боюсь, очень скоро. Тит Дидий намерен отправить войско в Испанию морем, а для этого самое лучшее время года — начало зимы. Я же отправлюсь туда сухопутным путем, чтобы все подготовить.
— Ты устал от Рима?
— А ты бы не устала на моем месте?
— О да!
Он беспокойно поерзал и в отчаянии стиснул кулаки.
— Я никогда не доберусь до самого верха, Аврелия!
Но она только посмеялась:
— Ты обязательно превратишься в Октябрьского Коня, Луций Корнелий. Твой день непременно наступит!
— Но, надеюсь, не буквально, — усмехнулся и он. — Мне бы хотелось сохранить голову на плечах — а это Октябрьскому Коню не под силу. И почему бы это, хотелось бы мне знать? Беда всех наших ритуалов заключается в том, что они настолько дряхлы, что мы даже не понимаем языка, на котором возносим свои молитвы. И уж тем более не знаем, зачем запрягаем в повозки боевых коней попарно, чтобы потом принести в жертву правого коня из пары, одержавшей победу. Что до сражения… — В саду было так светло, что зрачки Суллы превратились в точечки и он стал похож на незрячего пророка; его взор, устремленный на Аврелию, выражал пророческое страдание, которое было вызвано не бедами прошлого или настоящего, а провидением будущего. — О, Аврелия! — вскричал он. — Почему мне не удается обрести счастье?
У нее сжалось сердце, ногти вонзились в ладони.
— Не знаю, Луций Корнелий.
Воздействовать на него обыкновенным здравым смыслом — что может быть нелепее? Однако ничего другого она не могла ему предложить.
— Думаю, тебе необходимо серьезное занятие.
Ответ Суллы был сух:
— Вот уж точно! Когда я занят, у меня не остается времени на раздумья.
— И я такая же, — ответила Аврелия ему в тон. — Но в жизни должно быть еще кое-что.
Они сидели в гостевой ложе рядом с низкой стеной внутреннего сада, по разные стороны стола; их разделяло блюдо, полное зрелого винограда. Гость уже умолк, а Аврелия все рассматривала его. Какой привлекательный мужчина! Аврелия почувствовала себя несчастной — это случалось с ней нечасто, поскольку она умела владеть собой. «У него такой же рот, как у моего мужа, — подумала она, — такой же красивый…»
Сулла неожиданно поднял глаза, застав ее врасплох; Аврелия залилась густой краской. Что-то изменилось в его лице, трудно определить, что именно, но оно стало отражать его истинную сущность. Сулла протянул к ней руку, лицо его озарилось неотразимой улыбкой.
— Аврелия…
Она ответила на рукопожатие и затаила дыхание; у нее кружилась голова.
— Что, Луций Корнелий? — услыхала она собственный голос.
— Хочешь сойтись со мной?
У Аврелии пересохло в горле, и она почувствовала, что должна сделать судорожный глоток, иначе лишится чувств, однако даже это оказалось свыше ее сил; его пальцы, которые она ощущала на своей ладони, походили на последние ниточки ускользающей жизни: стряхни она их — и ей не выжить…
После Аврелии никак не удавалось вспомнить, когда Сулла успел обойти стол, но лицо его внезапно оказалось совсем близко от ее лица, и блеск его глаз, его губ уже казался ей мерцанием, исходящим из глубины отполированного мрамора. Аврелия зачарованно наблюдала, как перекатываются мускулы под кожей его правой руки, и дрожала — нет, мелко вибрировала, — чувствуя себя слабой и беззащитной…
Закрыв глаза, она ждала. Когда его губы прикоснулись к ее губам, Аврелия впилась в него таким пылким поцелуем, словно в ней накопился вековой голод; в ее душе поднялась буря чувств, какой она еще не знала. Аврелия ужаснулась самой себе, осознавая, что вот-вот превратится в пылающие уголья.
Спустя мгновение между ними лежало уже все пространство комнаты: Аврелия прижималась спиной к ярко расписанной стене, словно желая уменьшиться в размерах, а Сулла стоял возле стола, тяжело дыша; его волосы горели на солнце ослепительным огнем.
— Я не могу! — тихо вскрикнула она.
— Тогда ты никогда в жизни не обретешь покоя!
Стараясь — невзирая на клокочущую в нем ярость — не сделать ничего, что выглядело бы смехотворно, Сулла величественно завернулся в сползшую на пол тогу и решительными шагами, каждый из которых напоминал Аврелии, что он больше никогда не вернется, удалился с высоко поднятой головой, словно победитель, покидающий поле сражения.
Однако участь победителя в несостоявшейся схватке его не удовлетворяла: он понимал, что потерпел поражение, и пылал от негодования. Сулла несся домой, подобно урагану сметая прохожих. Да как она посмела! Как посмела сидеть перед ним с таким голодным взглядом, зажечь его поцелуем — и каким поцелуем! — а потом пойти на попятный? Можно подумать, что она хотела его меньше, чем он — ее! Надо было прикончить ее, свернуть ей хрупкую шею, отравить, чтобы ее личико разбухло от яда, придушить, чтобы насладиться зрелищем вылезающих из орбит глаз! Убить ее, убить, убить, убить! Об этом стучало его сердце — ему казалось, что оно колотится у него в ушах; об этом гудела кровь, бурлившая в жилах и заставлявшая раскалываться череп. Убить, убить, убить ее! Его неуемная ярость объяснялась в значительной степени тем, что он отлично отдавал себе отчет: он не сможет убить ее, точно так же, как не мог убить Юлиллу, Элию, Далматику. Почему? Что такого таилось в этих женщинах, чего не было в Клитумне и Никополис?
Когда Сулла, словно камень, брошенный из пращи, влетел в атрий, слуги разбежались, жена беззвучно удалилась к себе, и дом, каким огромным он ни был, ушел в себя, как улитка в раковину. Ворвавшись в кабинет, Сулла подскочил к деревянному ларчику в форме храма, где хранилась восковая маска его предка, и вытащил ящик, укрытый под миниатюрной лестнией. Первым предметом, который ухватили его цепкие пальцы, была бутылочка с прозрачной жидкостью; бутылочка легла ему на ладонь, и он уставился на жидкость, безмятежно переливающуюся за зеленым стеклом.
Луций Корнелий Сулла не знал, сколько времени провел так, разглядывая бутылочку на ладони. При этом в его мозгу не вызрело ни единой мысли: от ступней до корней волос его захлестывала злоба. Или, может, то была боль? Горе? Безграничное, чудовищное одиночество? Только что его сжигал огонь; но почти мгновенно он оказался в объятиях холода, среди безжалостного льда. Только остынув, Сулла сумел взглянуть правде в глаза: он, привыкший видеть в убийстве утешение и весьма удобный способ решения проблем, не находил в себе сил расправиться с женщиной, принадлежащей к одному с ним классу. Юлиллу и Элию он по крайней мере сделал несчастными и тем добыл для себя успокоение. Более того, участь Юлиллы удовлетворила его, ибо он послужил причиной ее смерти: он не сомневался, что, не стань она
