измените свое набожное и благочестивое мнение по поводу римских храмов? — и Сулла сладко улыбнулся.
— Нет, — ответил великий понтифик Сцевола.
— Тогда, как только мой закон будет опубликован, вам следует склонить Сенат и народ Рима на мою сторону.
— Мы поддержим тебя, — заявил Антоний Оратор.
— А что касается общественных земель, — продолжал Сулла, — то не начинайте говорить об этом, пока я не вернусь. Потому что когда я приду назад со своими легионами, мне хотелось бы иметь территории в Италии, где бы я мог разместить их.
Римские финансы не удалось растянуть на шесть легионов. Армия Суллы была определена в пять легионов и две тысячи кавалерии, и ни одним человеком больше. Когда собрали все золото, оно потянуло на девять тысяч фунтов — наличности не хватило даже до двухсот талантов. Сущая безделица, но это все, что мог дать обанкротившийся Рим. Положение Суллы не позволяло ему снарядить даже одну-единственную боевую галеру, поскольку всех денег хватало только на то, чтобы оплатить наем транспорта для переправки его людей в Грецию. Именно Грецию Сулла обдуманно предпочел Западной Македонии. Все дело заключалось в том, что именно в Греции находились богатейшие храмы.
Наконец в конце сентября Сулла смог покинуть Рим и присоединиться к своим легионам в Капуе. Переговорив со своим доверенным военным трибуном Луцием Лицинием Лукуллом, он поинтересовался, не хотел бы тот выставить свою кандидатуру на выборах в квесторы, если он, Сулла, попросит об этой услуге. Восхищенный, Лукулл выразил свое согласие, после чего Сулла отправил его как своего представителя в Капую — до тех пор, пока не прибудет сам. Завязнув на целый месяц в аукционах государственного имущества и организации своих шести солдатских колоний, Сулла думал, что он уже никогда не сможет выбраться из Рима. То, что он делал, требовало железной воли и твердого руководства его коллегами- сенаторами, большинство которых было очаровано им. А ведь прежде они даже не подозревали в Сулле своего потенциального вождя.
— Его затмевали Марий и Скавр, — заметил по этому поводу Антоний Оратор.
— Нет, у него просто не было достойной репутации, — отозвался Луций Цезарь.
— А кто в этом был виноват? — фыркнул Катул Цезарь.
— В основном, видимо, Гай Марий, — ответил его брат.
— Сулла наверняка знает, чего хочет, — сказал Антоний Оратор.
— И он это делает, — поежился Сцевола. — Я не хотел бы оказаться с ним по разные стороны!
Именно об этом думал и молодой Цезарь, пока лежал в своем убежище, наблюдая и слушая разговор своей матери с Суллой.
— Завтра я уезжаю, Аврелия. Я не мог уехать, не повидав тебя, — говорил тот.
— Я не простила бы тебе, если бы ты уехал не попрощавшись.
— А где Гай Юлий, его нет?
— Он далеко, вместе с Луцием Цинной, среди марсов.
— А, подбирают куски, — кивнул Сулла.
— Ты замечательно выглядишь, Луций Корнелий, несмотря на все свои трудности. Полагаю, что это женитьба подействовала на тебя так хорошо.
— Или женитьба, или то, что я стал слишком любить свою жену.
— Ерунда! Ты никогда не изменишься.
— Как воспринял Гай Марий свое поражение?
Аврелия поджала губы:
— Не без ворчания в кругу семьи, разумеется. Он не очень-то тебя жалует.
— Я и не ожидал иного. Но он наверняка должен признать, что я не гоняюсь за тем, чтобы мои приказы воспринимались с рабски высунутыми языками или бешеной похвалой.
— Ты и не нуждаешься в этом, — заметила Аврелия, — и это как раз то, что так расстраивает Гая. По-видимому, в Риме в нем больше не видят альтернативного военного вождя. Хотя ты был награжден венцом из трав, Гай Марий всегда оставался единственным. Его враги в Сенате были очень могущественны и все время ему мешали, но Гай Марий тем не менее знал, что он — единственный. Он также знал, что в конце концов они вынуждены будут обратиться к нему. А теперь он стар и болен. И к тому же у них теперь есть ты. Он боится, что ты лишишь его поддержки среди представителей высшего сословия.
— Аврелия, он — человек конченый! Не в том смысле, что он лишен славы или чести, но его время прошло. Почему же он не видит этого?
— Полагаю, будь он моложе и находись в более ясном рассудке, он понял бы это. Вся беда в том, что перенесенные им удары повлияли на его мозг — по крайней мере, так думает Юлия.
— Она все и всегда знает более точно и намного раньше, чем остальные, — заметил Сулла и собрался уходить. — Как твоя семья?
— Замечательно.
— А сын?
— Неукротим. Неутомим. Необуздан. Я пытаюсь удерживать его на земле, но это чрезвычайно трудно.
«Но меня не надо удерживать, мама! — подумал молодой Цезарь, выбираясь из своего гнезда, как только Сулла и Аврелия удалились. — Почему ты всегда думаешь обо мне как о пушинке одуванчика, летящей по ветру?»
Рассчитывая, что Сулла не будет тратить время — а тот уже выступил в поход и со своими войсками пересекал Адриатику, сражаясь с неблагоприятными зимними ветрами, — Публий Сульпиций нанес свой первый удар во второй половине октября.
О приготовлениях он не заботился: для того, кто, как Гай Марий, ненавидит демагогию, не следует культивировать искусство демагогии. Тем не менее Сульпиций проявил некоторую предусмотрительность, когда беседовал с Гаем Марием и просил его поддержки. Гай Марий не любил Сенат, и Сульпиций не разочаровался в оказанном ему приеме. Выслушав то, что он предложил сделать, Марий кивнул.
— Ты можешь быть уверен в моей полной поддержке, Публий Сульпиций, — сказал великий человек. Несколько мгновений он молчал, а затем добавил как бы в раздумье: — Тем не менее я попрошу тебя об одной услуге. Ты издашь закон, согласно которому мне будет поручено командование в войне против Митридата.
Требование казалось довольно небольшой ценой, и Сульпиций улыбнулся.
— Согласен, Гай Марий. Ты получишь это командование.
Сульпиций созвал народное собрание и предложил два законопроекта. Один приговаривал к изгнанию из Сената каждого его члена, который имел долги на сумму, большую, чем восемь тысяч сестерциев; другой требовал возвращения всех тех, кто был изгнан комиссией Вария по обвинению в требовании предоставить гражданство для италиков.
Сладкоголосый и медоточивый, Сульпиций выбрал верный тон.
— Кто они такие, вообразившие, будто созданы сидеть в Сенате и принимать решения, когда едва ли не каждый из них является нищим и безнадежным должником? — вопрошал он. — Каждому из нас, кто задолжал, нет веры, потому что мы не прикрыты сенаторской исключительностью и не можем облегчить свой долг пониманием кредиторов. Но для них, все еще заседающих в Гостилиевой курии, долги — это такая пустяковая, несерьезная вещь, на которую можно не обращать внимания до лучших времен! Я знаю, потому что сам сенатор и слышал, как они разговаривают об этом друг с другом. Я видел те поблажки, которые делались тут и там для кредиторов! Я даже знаю, кого из заседающих в Сенате снабжают деньгами! Ну, теперь это пора прекратить! Те, кто не имеет собственных денег, не имеют права заседать в Сенате! Человек не должен иметь права называть себя членом этого надменного и исключительного органа управления, если он действительно не является лучшим в Риме!
Шокированный Сенат немедленно встал, больше всего пораженный тем обстоятельством, что именно Сульпиций выступил в роли демагога. Сульпиций! Самый консервативный и уважаемый из людей! Это именно он наложил вето на призыв вернуть изгнанников Вария еще в конце прошлого года. А теперь он же и здесь же взывает к ним! Что случилось?
