самой сладкой в мире…
Делегация вошла в комнату. С того места, где стоял Сулла, — а стоял он за огромным аквамариновым прямоугольным бассейном, — он мог хорошо разглядеть всех присутствующих. Вероятно, потому, что ум его был занят театром, картина, представшая перед Суллой, показалось ему не официальной делегацией римлян, а яркой карнавальной группой во главе с великолепной женщиной в розовом, его любимом цвете. И как умно с ее стороны окружить себя людьми в белом с небольшой примесью пурпура!
Мир обязанностей диктатора исчез, а с ним и плохое настроение Суллы. Лицо его посветлело, он издал радостный возглас:
— Чудесно! Даже лучше, чем пьеса или игры! Нет, нет, ближе не подходите! Стойте на той стороне бассейна! Аврелия, выйди вперед. Я хочу, чтобы ты была как высокая, стройная роза. Весталки пусть встанут справа. А самая молодая — позади Аврелии. Я хочу, чтобы Аврелия была на белом фоне. Да, правильно, хорошо! А теперь вы, ребята, давайте налево. Молодой Луций Котта — тоже за спину Аврелии. Он самый младший, и я не думаю, что ему предстоит что-то говорить. Мне нравится пурпур на ваших тогах, но ты, Мамерк, портишь эффект. Тебе надо было отказаться от toga praetexta, а то многовато пурпура. Поэтому ты встань слева позади всех. — Диктатор потрогал рукой подбородок и стал пристально рассматривать всех, потом кивнул: — Хорошо! Мне нравится! Однако мне тоже требуется романтический ореол, не правда ли? А то я тут совсем один, выгляжу как Мамерк в своей praetexta, и такой же мрачный!
Он хлопнул в ладоши. Из-за задних рядов делегации вынырнул Хрисогон, отвешивая поклоны.
— Хрисогон, приведи сюда моих ликторов — в малиновых туниках, а не в скучных старых белых тогах! И тащи египетское кресло. То, с крокодилами вместо подлокотников и со змеями вместо спинки. И невысокий подиум. Да, у меня должен быть небольшой подиум! Покрой его пурпуром, да настоящим, а не твоей подделкой. Поторопись!
Делегация, стоявшая молча, уже смирилась с тем, что придется долго ждать, пока все приказания не будут исполнены. Но Хрисогон не зря был главным администратором проскрипций и управляющим диктатора. В комнату быстро вошли двадцать четыре ликтора в малиновых туниках с топориками в фасциях. Их лица были заученно безучастны. За ними следом четверо здоровых рабов внесли небольшой подиум, водрузили его точно в центр позади бассейна, аккуратно накрыли пурпурной тканью, такой темной, что она казалась почти черной. Потом появилось кресло — великолепная вещь из полированного эбонита с позолотой. В глаза кобр с раздутыми капюшонами были вставлены рубины, а глаза крокодилов сияли изумрудами. В центре спинки переливался великолепный многоцветный скарабей.
Когда сцена была готова, Сулла обратился к ликторам:
— Мне нравятся топорики в пучках прутьев. Я рад тому, что я — диктатор и обладаю властью отправлять правосудие в пределах моих владений! Ну что ж, посмотрим… Двенадцать слева от меня и двенадцать — справа. В линию, мальчики, поближе друг к другу. Встаньте так, чтобы получилась выгнутая дуга… Хорошо, хорошо! — Он повернулся к делегации, посмотрел на нее, нахмурился. — Нет, что-то не так! А, вот оно! Я не вижу ног Аврелии. Хрисогон! Принеси ту золотую скамеечку, которую я стащил у Митридата. Я хочу, чтобы Аврелия стояла на ней. Иди. Живо!
И вот наконец все завершено и диктатор удовлетворен. Сулла опустился в кресло с крокодилами и змеями на невысоком подиуме, накрытом туринским пурпуром, очевидно не сознавая того, что ему подобало бы сидеть в простом курульном кресле из слоновой кости. Не то чтобы кто-либо из присутствующих испытывал желание покритиковать. Важно было то, что сам диктатор очень радовался. А это означало возможность благоприятного исхода.
— Говорите! — приказал он звучным голосом.
— Луций Корнелий, мой сын умирает…
— Громче, Аврелия! Играй так, чтобы слышно было на галерке!
— Луций Корнелий, мой сын умирает! Я пришла с моими друзьями умолять тебя простить его!
— Твои друзья? Все эти люди — твои друзья? — спросил он, удивляясь слегка наигранно.
— Они все — мои друзья. Они присоединяются ко мне и тоже просят, чтобы ты позволил моему сыну вернуться домой, пока он не умер. — Аврелия произнесла эти слова отчетливо, так, чтобы ее слышали на задних рядах воображаемой галерки. Она снова стала собой. Если Сулла хочет греческую комедию, он ее получит! Она простерла к нему руки, розовая ткань соскользнула и оголила матовую кожу. — Луций Корнелий, моему сыну только восемнадцать лет! Он мой единственный сын!
В ее голосе послышались рыдания. Они дойдут до галерки, если именно этого хотел Сулла!
— Ты же видел моего сына. Бог! Римский бог! Потомок Венеры, достойный богини! И такой смелый! Разве он не доказал свою смелость, бросив вызов тебе, величайшему человеку в мире? Испугался ли он? Нет!
— О, это великолепно! — воскликнул Сулла. — Я и не знал, что у тебя такой талант, Аврелия! Продолжай так же, продолжай!
— Луций Корнелий, умоляю тебя! Спаси моего сына! — Ей удалось повернуться на крохотной скамеечке, она протянула руки к Фонтейе, взглядом умоляя эту женщину понять ее игру. — Молю Фонтейю, старшую весталку Рима, чтобы она также попросила за моего сына!
К счастью, к этому моменту прочие участники сцены начали выходить из состояния оцепенения и вновь обрели дар речи. Фонтейя воздела руки, постаралась придать лицу соответствующее выражение — она забыла, как это делается, уже в четырехлетнем возрасте.
— Спаси его, Луций Корнелий! — воскликнула она. — Спаси его!
— Спаси его! — прошептала Фабия.
— Спаси его! — крикнула Лициния.
Семнадцатилетняя Юлия Страбона переиграла всех, залившись слезами.
— Ради Рима, Луций Корнелий! Спаси его ради Рима! — раздался громогласный голос Гая Котты, — голос, которым был знаменит его отец. — Мы просим тебя, спаси его!
— Для Рима, Луций Корнелий! — крикнул Марк Котта.
— Для Рима, Луций Корнелий! — рявкнул Луций Котта.
Последним оказался Мамерк, который проблеял:
— Спаси его!
Молчание. Одна сторона смотрела на другую. Сулла сидел в своем кресле прямо, правая нога выставлена чуть перед левой — классическая поза великого римлянина. Подбородок поджат, брови насуплены. Он ждал. И вдруг: «Нет!»
Все действо опять повторилось.
И снова: «Нет!»
Чувствуя себя выжатой, как стираная тряпка, но стараясь играть еще лучше, Аврелия в третий раз принялась умолять диктатора спасти жизнь ее сыну. Голос ее раздирал душу, руки дрожали. Юлия Страбона ревела во весь голос, Лициния выглядела так, словно сейчас присоединится к Юлии. Хор просящих звучал все громче и затих после третьего блеяния Мамерка.
Молчание. Сулла ждал, приняв позу, которую он явно считал позой Зевса, — грозную, царственную, напыщенную. Наконец он встал, ступил на край подиума, где и остался, величественный, зловеще хмурясь.
Потом он вздохнул, но так, что этот вздох был бы услышан в самом заднем ряду галерки, и поднял сжатые кулаки к потолку, усеянному великолепными звездами.
— Ну хорошо, пусть будет по-вашему! — воскликнул он. — Я спасу его! Но предупреждаю! В этом молодом человеке я вижу много Мариев!
После чего он, качнувшись, словно молодой козлик, соскочил с подиума и радостно запрыгал вдоль бассейна.
— О, мне это было необходимо! Замечательно, замечательно! Я не испытывал такого удовольствия с тех самых пор, как спал между моей мачехой и любовницей! Быть диктатором — это не жизнь! У меня даже нет времени посетить театр! Но это лучше любой пьесы, и я был режиссером! Вы все очень хорошо играли. Кроме тебя, Мамерк. Сначала ты все испортил своей praetexta, а потом стал издавать такие странные звуки. Ты зажат, дружище, слишком зажат! Ты должен постараться вести себя естественно!
Подойдя к Аврелии, Сулла помог ей сойти со скамеечки из цельного золота, после чего крепко
