сломя голову, но гвардейцы окружили его тесным кольцом, не давая сдвинуться с места. Так прошло четыре часа. Наконец послышался характерный визг раздираемого воздуха, из небес выскользнул еще один бот и опустился рядом со своим двойником. Из люка начали спускаться какие-то фигуры, большей частью гомбарийцы. Конвоир пихнул Тейлора в спину, предлагая двигаться вперед.
Кажется, на полпути состоялось что-то вроде официальной процедуры обмена. Мимо Тейлора, направляясь туда, откуда он пришел, проследовала цепочка мрачных гомбарийцев. На лицах тех, что щеголяли пышными воинскими атрибутами, застыла злоба генералов, разжалованных в полковники. Среди штатских Тейлор заметил Боркора и приветствовал старого знакомца энергичным шевелением ушей.
Потом заботливые руки помогли ему подняться в шлюз, и Тейлор обнаружил себя в рубке корабля, набирающего высоту. Пылкий молодой лейтенант что-то долго объяснял, но до Тейлора доходила в лучшем случае половина.
— …Сели, захватили два десятка местных и смылись с ними в пространство… пришлось объясняться знаками… к величайшему изумлению, вы еще живы… одного отпустили с предложением обмена. Девятнадцать гомбарийских задниц за одного землянина — более чем честная сделка, не так ли?
— Да, конечно, — сказал Тейлор, впитывая глазами каждое пятнышко на переборках.
— Чуть терпения — и мы на «Громовержце»… «Маклин» не смог вылететь из-за свары в секторе Сигни… на предельной скорости… раньше никак не могли. Лейтенант на мгновение умолк, глядя на него с уважением и симпатией. — Через несколько часов вы будете на пути домой. Хотите перекусить?
— Нет, спасибо. Вот уж голодом меня там не морили.
— Рюмочку?
— Спасибо, позже. Лейтенант чуть огорчился.
— Тогда, может быть, перекинемся в картишки? Тейлор просунул палец за воротник и оттянул его.
— Мне очень жаль, но с некоторых пор у меня аллергия на игры.
— О, это пройдет!
— Скорее меня повесят, — сказал Тейлор.
Йохан Хейзинга
НОМО LUDENS
Игра, по мнению редакции журнала «Если», есть величайшее изобретение человечества, и мы не раз публиковали материалы, посвященные этому древнему и увлекательному занятию. Сегодня мы с удовольствием представляем читателям нашего союзника, выдающегося голландского философа и историка, чей труд «Человек играющий» стал настольной книгой ученых, занимающихся проблематикой игры как части мировой культуры.
Книга Й. Хейзинги вышла в 1938 году, незадолго до начала войны, и стала апологией оптимизма, противостоящей «истерической взвинченности», наступлению разрушительных сил.
Литературный компендиум этой работы — жанр, неоднократно появлявшийся на страницах нашего журнала — подготовила Наталия Сафронова.
Когда мы, люди, оказались не столь разумными, как наивно внушал нам светлый XVIII век, для наименования нашего вида рядом с Homo sapiens поставили еще Homo faber — человек-созидатель. Второй термин был менее удачен, ибо созидателями можно назвать и некоторых животных. Что справедливо для созидания, справедливо и для игры: многие животные любят играть. Все же мне представляется, что Homo ludens, человек играющий, выражает такую же существенную функцию, как человек созидающий, и должен занять свое место рядом с Homo faber.
С давних пор шел я все определеннее к убеждению, что человеческая культура возникает и развертывается в игре и как игра. Игра старше культуры. Психология и физиология давно занимаются наблюдением, описанием и объяснением игры животных, детей и взрослых. Они пытаются установить природу и значение игры и отвести игре подобающее место в плане бытия. Они ставят вопрос: почему и для чего происходит игра? Я воздерживаюсь от психологической интерпретации игры, как бы важна она ни была. Цель этого сочинения — показать, что правомерность обзора всей человеческой культуры sub specie ludi (под знаком игры) есть нечто большее, чем просто риторическое сравнение. Великие движущие силы культурной жизни уходят корнями в почву игрового действия. Сама по себе мысль эта не нова: каждый поэт сравнивал мир с театром, где всякий играет свою роль. Нам предстоит открыть игру в ее подлинном, чистом виде как основание и фактор культуры в целом.
Государство никогда не бывает только учреждением ради пользы и интересов. Оно застывает на зеркальной поверхности времен, как морозный узор на оконном стекле, — таким же причудливым, таким же преходящим, таким же по видимости определенным необходимостью. На самом же деле в нагромождении власти, именуемой государством, воплощается культурный импульс, возбуждаемый самыми разнородными и взаимно не связанными силами. Государство ищет затем оправдания в самом себе, например, в величии рода или в превосходстве народа. В выражении своего принципа государство самыми различными путями выдает свою фантастическую природу вплоть до абсурда и самоуничтожающих действий. Этот иррациональный характер, маскируемый притязаниями на священное право, в высокой степени проявила Римская мировая империя. Ее социальное и экономическое устройство было гнилым и бесплодным. Вся система снабжения, государственный аппарат и просвещение концентрировались в городах ради блага незначительного меньшинства. Римляне продолжали закладывать и строить сотни городов даже на краю пустыни, не задаваясь вопросом, могут ли эти города вообще развиваться.
Храмы для отправления религиозного культа; залы и базилики для государственной службы и судопроизводства, которые постепенно вырождались и глохли в тисках системы вымогательства и давления сверху; цирки и театры для кровавых, варварских зрелищ и жалких драматических спектаклей; бани для расслабляющего ухода за телом — все это вместе едва ли образует подлинную и основательную культуру. Большая часть всего этого ориентировалась на показ, служила развлечению либо тщеславному великолепию.
На всей этой цивилизации лежит фальшивый, внешний глянец. Религия, искусство, литература снова и снова должны были с преувеличенной настойчивостью уверять, что с Римом и его подопечными все в полном порядке, что его изобилие гарантировано, а в его победоносной мощи нет никакого сомнения. Во всем есть доля несерьезности, маскировки идиллией — именно этим культура выдает свой упадок. Ее игровой элемент выходит далеко вперед, но не выполняет больше органической функции в жизнедеятельности общества.
Политика императоров также исходила из потребности постоянно и громко пропагандировать благо общества в старых сакральных игровых формах. Однако разумные мотивы только отчасти определяют политику Империи; впрочем, где и когда бывает иначе? Соображения пользы подчинены некоему священному идеалу. Победы, лавры, бранная слава суть цели сами по себе, священная миссия… Каждый народ преподносит войны, которые он вел или пережил, как борьбу за свое существование. Но в истоках борьбы за существование стоит чаще всего не столько голод, сколько зависть к чужому могуществу и славе.
Игровой элемент Римского государства наиболее ярко предстает в лозунге «Panem et circenses» («Хлеба и зрелищ») — выражение того, чего требовал народ от государства. Современное ухо склонно слышать в этих словах не более чем требование безработных о пособии и билетах в кино. Однако же слова эти означали нечто большее. Римская публика не могла жить без игр. Для нее они были такой же основой существования, как и хлеб. Ведь это были священные игры, и народ имел на них священное право. Игровой фактор продолжал жить в своем архаическом облике, хотя и утратил мало-помалу всю свою действенность.
