Над деревней висел запах гари. Хижины стояли в ряд, между ними простиралась пустая пыльная улица, твердые лохмотья грязи поднимались по обеим ее сторонам, еле-еле пробивалась сквозь глину ржавая сухая трава, и две курицы — тощие, как будто ощипанные, исследовали ее. Словно между мертвых былинок можно было что-то найти. У обеих краснели бантики на жилистых шеях. Лапки утопали в пыли. Куры, вероятно, были птицами священными. Тем не менее чувствовалось, что протянут они всего несколько дней, а потом упадут — и пыль сомкнется над ними. Пыль обволакивала собою, кажется, все. Красноватый безжизненный глинозем, перемолотый солнцем. Он лежал на дороге, которая расплывалась сразу же за деревней, толстым слоем придавливал хижины, сгущая внутри темноту, и, как ватное одеяло, простирался до горизонта, комковатой поверхностью переходя там в небесную муть.
Страшно было подумать, что будет, если поднимется ветер.
Ветра, однако, не было.
Образованный дымом воздух был вязок, как горячий кисель, — плотен, влажен и, казалось, не содержал кислорода. Дышать было нечем. Теплая фланелевая рубашка на мне намокла от пота. Джинсы прилипали к ногам. Я, как рыба, вынутая из воды, глотал едкость гари. Начинало давить в висках. Тем не менее я отмечал некоторые настораживающие детали.
Деревня была покинута. Нижние проемы хижин выдавали внутреннюю пустоту, между хижинами мертвел летний жар, не было слышно ни звука, а чуть с краю дороги, просев тупорылой кабиной, стоял грузовик.
Грузовик мне особенно не понравился. Был он весь какой-то никелированный, явно не здешних мест, нагловатый, привыкший к пробойным поездкам по континентам, обтекаемый, новенький, даже с непотускневшей окраской — собственно, рефрижераторный трейлер, а не грузовик, на ребристом его фургоне красовалась эмблема ООН, а чуть ниже было написано по английски: «Гуманитарная помощь». И стояли какие-то цифры, обозначающие, наверное, специфику груза. Кабина была пуста, дверца чуть приоткрыта, на широкое удобное сиденье брошено полотенце. Словно энергичный водитель выскочил всего на минуту.
Обойдя грузовик, я обнаружил высохшего коричневого старика, прислонившегося лопатками к глиняной стенке хижины.
Он не шелохнулся, когда я наклонился к нему.
Голую грудь рубцевали ожоги татуировки.
Я подумал, что старик мертв, но глаза его жили, глядя на горизонт, где, как ядерные грибы, торчали какие-то зонтичные растения.
Они были широкие, ломкие, совершенно безлиственные, проседающие под тяжестью небосвода чуть ли не до земли, пучковатые кроны их были посередине раздвоены, а по правую руку, наверное, километрах в двух или в трех, шевелились столбы тяжелого черного дыма.
Было очень похоже, что там горели машины. Подробностей я не различал, и, однако, доносилось оттуда редкое тупое потрескивание, словно от догорающего костра — видимо, переплевывались между собой несколько автоматов.
Вероятно, старик прислушивался к их разговору.
Я присел перед ним на корточки.
— Здравствуй, мудрый, идущий к закату, — сказал я. — Я желаю тебе этим летом обильных дождей, полновесного урожая и удачной охоты. Здоров ли твой скот? Я хотел бы услышать от мудрого единственно верное слово…
Говорил я на одном из местных наречий. Архаичные обороты рождались как бы сами собой, поднимаясь из вязких загадочных глубин подсознания. Никаких усилий от меня не требовалось. Теперь старик в свою очередь должен был пожелать мне доброго урожая, а потом, осведомившись, здоров ли мой скот, поинтересоваться, что ищет путник в сердце саванны.
Но глаза старика даже не дрогнули, еле слышно посвистывало дыхание, а когда я напрягся, чтобы воспринять ответ, на меня обрушилась целая волна отвращения. Омерзительный белотелый червяк — таким я себя увидел.
У меня подогнулись ноги.
Пыль обожгла ладони.
Зоммер, подумал я. Где же ты, Зоммер? Почему-то представилось вдруг, как он сидит, развалившись на стуле, и в десятый раз объясняет мне что-то насчет бессмертия. Благодушный, нетерпеливый, маленький обыватель. Глазки тихо помаргивают, а слегка обалдевшая Рита разливает нам кофе по чашкам.
Вместо Зоммера из-за края хижины выбежал белый мужчина, по-видимому, шофер, и, остановившись, как вкопанный, расплылся в белозубой улыбке.
— Хэллоу… Наконец-то вижу цивилизованного человека. Вы, мистер, откуда — конвой или миссия наблюдателей? Что-то я вас среди нашей группы не видел…
Точно в бешеном тике, он дернул правым плечом. Шорты кремового материала были по карману разодраны, а футболку с красивой надписью «Будь счастлив всегда!», точно рана, пересекала подсохшая корка мазута. И он вовсе не улыбался. То, что мне показалось улыбкой, представляло собой, скорее, гримасу тоски. А, быть может, и не тоски, а крайнего потрясения.
— По-английски говорите?
— Да, — ответил я.
— Меня зовут Эрик Густафссон. Я — из гуманитарного конвоя ООН. Объясните, пожалуйста, мистер, где, собственно, мы находимся?..
Ответа он, впрочем, не ожидал и, поглядывая то на хижины, которых, видимо, опасался, то на зыблющийся клубами дыма маревый горизонт, сообщил мне, что это и в самом деле была гуманитарная помощь — третий за последние две недели конвой ООН, они выехали по расписанию вчера из Кинталы и должны были доставить груз в юго-западные провинции. Порошковое молоко, сухофрукты, мясные консервы. Первые два конвоя достигли цели благополучно, а вот этот, с которым Эрик Густафссон отправился как шофер, наскочил на засаду и был сожжен боевиками. Вероятно, из Фронта национального возрождения. Эф-эн-вэ, наверное, слышали, мистер? Впрочем, он не уверен, все произошло буквально в один момент. Трейлер, ехавший впереди, загорелся, поднялись, как будто из-под земли, какие-то люди, жахнула базука по джипу сопровождения — тогда Эрик Густафссон в панике вывернул руль и погнал по саванне не разбирая дороги. Он, наверное, гнал бы и дальше, до самой Кинталы, но тут выяснилось, что, оказывается, пробит бензобак, горючего у него не осталось, так вот и застрял в проклятой деревне.
— У вас, мистер, есть связь с командованием миротворческих сил? — спросил он. — Или собственный транспорт, или какое-нибудь прикрытие?
— Нет, — ответил я.
Вероятно, он полагал, что я вызову сейчас звено истребителей. А, может, и танковую колонну, чтобы доставить его в Кинталу.
Он мне мешал.
Я опять сел на корточки перед коричневым стариком и спросил на наречии, в котором звенели гортанные тугие согласные:
— Скажи мне, мудрый, идущий к закату, почему твоя душа так темна, почему я не слышу в ней отклика одинокому путнику и почему мудрость мира не светит каждому, пришедшему из Великой саванны?
Мне не хотелось думать, что то чувство, которое я испытал, и было ответом.
Старик, однако, молчал. А когда я осторожно коснулся его колен, чтобы согласно местным обычаям выразить уважение, он чуть вытянулся, будто пронзенный электротоком, и скрипуче, как старое дерево, произнес:
— Стань прахом…
Это было одно из самых сильных проклятий. «Стань прахом» — то есть умри.
Между тем шофер, взиравший на нас, совсем потерял терпение.
— Что вам говорит это чучело? — требовательно спросил он. — Мистер, как-вас-там, чем вы тут занимаетесь?
